Едва двери лифта разъехалась, Ева выскочила на площадку, но впопыхах забыла пакет, поставленный на пол кабины, чтоб не оттягивал рук. Пришлось вернуться. Подняв пакет с провиантом для одинокого пира, Ева обнаружила в его дне дыру, из которой торчал жестяной бок полулитровой банки с консервированной фасолью. Проклиная производителей некачественных полиэтиленовых мешков, Ева протянула руку к прорехе, чтобы удержать банку, но не успела – фасоль выскользнула из дыры, с невероятным грохотом рухнула на гранитный пол и покатилась к лестнице, грозя слететь по ней вниз. Чертыхаясь, Ева кинулась догонять банку.

Поймав «беглянку» уже на ступеньках и засунув в объемный карман шубы, запыхавшаяся Ева развернулась к своей двери, чтобы наконец попасть домой, и только тут вспомнила о госте. Вспомнила, увидев на стоявшем в холле (так теперь именовалась просторная лестничная клетка) диване скрючившуюся мужскую фигуру. Мужчина полулежал, отвернувшись к спинке, и тяжело дышал – его узкие плечи ритмично поднимались и опускались, а худая спина подрагивала.

– Эй! Ты кто? – обратилась к незваному гостю Ева, по тщедушной комплекции поняв, что перед ней не Батыр, тот был сложен, как гимнаст.

Мужчина в ответ застонал и чуть повернул к Еве лицо. Увидев его: голубоглазое, не по-мужски нежное, капризное, безвольное, она вздрогнула и инстинктивно сделала шаг назад. Перед ней лежал ее брат! Дениска Новицкий, Дусик, тот самый, о котором она только-только вспоминала, не желая при этом его видеть и мечтая лишь об одном – больше никогда его не встречать. И вот он тут! Ничего не скажешь, отличный подарочек к растреклятому семейному празднику!

– Дусик, тебя уже выпустили? – спросила Ева первое, что пришло на ум. – И когда?

Дусик открыл рот, но слов Ева не услышала. Вместо них из полуоткрытых губ вылетел сиплый стон. Затем из уголка рта на подбородок вытекла струйка густой пузырящейся крови.

– Дусик, что с тобой? – испуганно вскричала Ева, бросаясь к брату.

Схватив его за тщедушные плечи, Ева развернула Дусика к себе и, уставившись в его осунувшееся, посеревшее лицо с огромными глазами, спросила громким шепотом:

– У тебя что-то болит? Скажи, где?

Дусик, вмиг отяжелевший, стал заваливаться на сестру. Он по-прежнему не отвечал на вопросы, но теперь Ева и сама видела, где у него болит: в боку пульсировало кровью отверстие, похожее на сочащееся лавой жерло маленького вулкана…

– Дусик! – ахнула Ева, трясущимися руками прикоснувшись к ране в наивной надежде задержать хлещущую из нее кровь. – Кто это с тобой сделал, боже мой?!

– Слава… – едва слышно выговорил Дусик, выплюнув изо рта кровавую пену. – Сла-а-а-ва.

– Какой Слава? Кто это?

Он сморщился:

– Нет, ты не поняла… – Голос стал еще тише. Теперь Еве пришлось склониться к его губам, чтобы расслышать. – Слава. Найди его. Настоящего Славу… – Дусик вдохнул с каким-то невероятным сипом, будто загонял в свои легкие не воздух, а ржавую стружку, и выдохнул: – Найди Славу!

А выдохнув, умер у Евы на руках.

Аня закрыла за мужем дверь и прошла в кухню, чтобы сделать себе кофе. Почти всю жизнь она пила растворимый суррогат, сильно подслащенный и разбавленный молоком, но в последнее время научилась ценить свежемолотую арабику, приготовленную в турке по всем правилам. Правда иногда Аня все же возвращалась к своим старым привычкам – разводила в чашке сладкую бурду со сгущенкой и с наслаждением ее пила. Сегодня был именно такой день!

Приготовив жуткий напиток и два бутерброда с колбасой, Аня плюхнулась на диван. Пока завтракала, составляла план на день. Пунктов в нем значилось не менее пяти, но Аня пока не знала, в какой последовательности их расставить. То ли первым делом в салон заехать, чтобы брови подкрасить, – ее, владелицу золотой дисконтной карты, принимали там без очереди, то ли в институт податься, то ли в ЦУМ, чтобы забрать отложенную продавцами сумку из новой коллекции «Прада», то ли в книжный магазин, куда привезли заказанные ею журналы по флористике. После недолгих раздумий Аня решила перво-наперво сгонять в вуз, чтобы отдать контрольную, потом в магазин «Флора», где она работала дизайнером-консультантом, а уж после в произвольной последовательности посетить остальные места. Если же не получится из-за пробок, то не беда – главное для нее учеба и работа, а остальное, будь то хоть брови, хоть «кутюрные» сумки, вещи второстепенные.

Аня знала, что другие на ее месте рассуждали бы по-другому. Многие ее сокурсницы и коллеги по работе, узнав, что ее супруг один из успешнейших столичных адвокатов, удивленно интересовались, зачем ей при таком муже учиться и работать, если можно просто ловить кайф от жизни, бегая по салонам и упиваясь шопингом. Чаще всего в ответ Аня отшучивалась, иногда говорила полуправду – о том, что всю жизнь мечтала заниматься ландшафтным дизайном и флористикой, но главной причины не выдавала никому. А все дело было в том, что Аня не могла при столь великолепном муже оставаться той безграмотной дурочкой и неумехой, какой была до знакомства с ним. Изо всех сил она тянулась до его уровня, пытаясь соответствовать. Но ей все равно казалось, что она недотягивает, хотя из кожи вон лезет, чтобы стать его полноценным партнером: интересным, образованным, успешным.

Аня боготворила своего Петра. Он был первой ее любовью и первым мужчиной. До него она не встречалась с парнями. Она и не целовалась ни разу. Лишь в десять лет у нее было подобие романа – мальчик из параллельного класса (убогонький очкарик) в течение двух месяцев провожал ее до подъезда, таская за ней портфель. Потом он переехал в другой район, и Аня осталась одна – больше носить ее потрепанный рюкзачок, набитый тщательно подклеенными учебниками, желающих не нашлось.

Подруг у нее также не было. С одной девочкой, Танечкой Пугиной, такой же затюканной и неприкаянной, она сблизилась в классе пятом. Они вместе гуляли, болтали о всякой ерунде, обменивались скудными игрушками, жаловались друг другу на родителей: Анина мама гуляла, Танина пила, у Ани папы не было, Танин сидел. Но их дружба продлилась всего год – когда после летних каникул Анюта увидела свою приятельницу, то не узнала ее. Это была не та Танечка, с которой они играли на парковых лавках в дочки-матери, то была другая девочка, да нет, девушка: ярко накрашенная, вызывающе одетая, с сигаретой в зубах и новым лексиконом, где излюбленным словом было «трахаться». Оказалось, что в первый день летних каникул Таню изнасиловал собственный отец, вернувшийся с зоны, а потом отправил ее на панель. Работа Танечке нравилась, ей казалось «прикольным» стонать и извиваться под мужиками за огромные (целых десять долларов!) деньги. Через пару месяцев Таня бросила школу, посвятив себя этому «бизнесу», а Аня вернулась к своему одинокому существованию.

Одноклассники ее презирали, учителя не воспринимали, мать (приемная, как выяснилось после ее смерти) не любила, а уж материны любовники просто ненавидели – она мешала им своим присутствием: без нее было бы больше места, еды, денег.

Частенько Шура выгоняла дочь из комнаты на всю ночь, чтобы в полной мере насладиться «любовью» с очередным уродом, и девочке приходилось спать на табуретках в кухне или в ванной, подложив под голову сложенное полотенце. Соседи ее жалели, а она была даже рада такому повороту, уж лучше на стульях, чем в их комнате, где слышишь, как скрипит диван, как хрюкает и бормочет всякие непристойности «урод», как охает, скулит, всхлипывает мать… Мерзко, мерзко, мерзко! В детстве Аня думала, что мать бьют, и вскакивала с мыслью отбить ее у мучителя. Аню за шкирку возвращали в кровать, грубо ругая и объясняя, что ТАК взрослые занимаются любовью. Любовью? Хрюкая и матерясь? Нет, Аня в это не верила!

Как на самом деле взрослые занимаются любовью, она узнала в семнадцать, когда увидела первый эротический фильм в своей жизни. Они нежно ласкают друг друга, целуясь и щебеча, на атласных простынях, под музыку или плеск волн. Они красивы, гибки, чувственны, они не запирают своих детей в шкафах и не мочатся в банки после секса, поскольку им не лень одеваться и выходить из комнаты…