Но я знала, что пришедшие на похороны люди, будут подходить к гробу, чтобы отдать дань уважения, а мама не хотела бы выглядеть болезненно тоскливо.

– Могила, – произнесла Эмили в своей характерной пророческой манере, – единственное место, куда нельзя забрать свое тщеславие.

Но я не согласилась.

– Мама достаточно настрадалась, пока жила в этом доме, – твердо сказала я. – Это последнее, что мы можем для нее теперь сделать.

– Чушь, – пробормотала Эмили, но папе пришлось попросить ее не устраивать ссор во время похорон. В доме было слишком много посетителей, которые готовы были сплетничать о нашей семье по углам и за дверями нашего дома. Поэтому Эмили просто развернулась и вышла из комнаты, оставив меня со служащими похоронного бюро. Я разложила перед ними мамино платье, туфли, ее любимые браслеты и колье. Я попросила их уложить ее волосы и дала мамину пудру.

Гроб поместили в комнату, где мама обычно читала и проводила так много времени. Эмили и священник установили свечи и застелили черным пол под гробом. Они стояли в комнате у дверей и принимали людей, пришедших отдать последнюю дань уважения.

Эмили сильно удивила меня в эти траурные дни. Во-первых, она почти не покидала мамину комнату и выходила лишь для того, чтобы умыться, а во-вторых, она ничего не ела и только иногда пила воду. Она часами молилась, стоя на коленях возле маминого гроба вплоть до поздней ночи. И глубокой ночью, когда горе и тоска по маме становились невыносимыми, я спускалась в мамину комнату и обнаруживала там Эмили со склоненной головой среди мерцающих свечей в затемненной комнате.

Она даже не поднимала головы, когда я входила и приближалась к гробу. Я стояла рядом, глядя на бледное мамино лицо, представляя мягкую улыбку на ее губах. Мне хотелось верить, что ее душа теперь удовлетворена, и я была рада тому, что сделала для нее. Ведь для нее было очень важным то, как она выглядела в присутствии других, особенно женщин.

Эти похороны были одними из самых величественных в нашей местности. Даже Томпсоны пришли разделить с нами траур во время службы и погребения, найдя в своих сердцах место для прощания Буфов за смерть сына Нильса. Папа одел свой самый красивый темный костюм, и Эмили также одела свое лучшее темное платье. Я тоже была в черном, но помимо этого я одела тот милый браслет, подарок мамы на мой день рождения два года назад. Чарлз и Вера одели свои лучшие воскресные наряды, а Лютер был в брюках и красивой рубашке. Он был таким смущенным и серьезным и стоял, держась за руку Веры. Смерть – самая непонятная вещь для ребенка, который, просыпаясь каждое утро, думает, что все что он видит и делает – вечно, особенно его родители и родители других детей.

Но я не особенно разглядывала собравшихся на похороны людей. Когда священник начал службу, я смотрела на уже закрытый гроб мамы. Я не плакала, пока мы были у могилы, и маму опустили покоиться навечно рядом с Евгенией на фамильном кладбище. Я надеялась и молилась, что теперь они снова вместе. Уверена, они будут утешением друг для друга.

Папа даже вытер платком глаза, перед тем как покинуть кладбище, но Эмили не выдавила и слезинки. Если она и плакала, то делала это про себя. Я видела, как люди смотрели на нее и шептались, качая головой. Но Эмили меньше всего волновали эти разговоры. Она верила, что ничто в этом мире – ни то, о чем люди говорят или делают – так неважно, как то, что последует за этой жизнью. Она посвятила себя приготовлению к грядущему шествию по дороге Славы.

Но я больше не ненавидела ее за это поведение. Что-то произошло во мне из-за рождения Шарлотты и смерти мамы. Гнев и нетерпимость сменились жалостью и терпением. Я наконец поняла, что Эмили была самым жалким созданием среди нас. Даже бедняжка Евгения была счастливее ее, потому что она могла наслаждаться чем-то в этом мире, его красотой и теплом, в то время, как Эмили способна была приносить только горе и несчастье. Сущность Эмили принадлежала кладбищу, она даже двигалась как могильщик с тех пор, как научилась ходить. Она пряталась в тени, покой и защита для нее были в одиночестве, в библейских историях и словах, которые лучше произносить под серыми, затянутыми тучами небесами.

Похороны предоставили очередной повод напиться. Папа сидел со своими друзьями по карточной игре и глотал виски стакан за стаканом, пока не уснул прямо на стуле. В течение следующих нескольких дней папино поведение и привычки подверглись поразительным переменам. Во-первых, он больше не вставал утром рано и появлялся к завтраку уже позже меня. Папа начал приходить позже, а однажды он совсем не вышел к завтраку, и я спросила о нем у Эмили. Она бросила взгляд в мою сторону и покачала головой. Затем на одном дыхании пробормотала одну из своих молитв.

– В чем дело, Эмили?

– Папа все больше поддается дьяволу, – объявила она.

Я чуть не расхохоталась. Как Эмили до сих пор не замечала, что папа сговорился с Сатаной? Как она могла прощать его выпивки, азартные игры и предосудительное поведение в так называемых деловых поездках? Неужели Эмили действительно была так слепа и глуха к его ханжескому поверхностному отношению к религии, когда он был дома? Она знала, что он сделал со мной, и все еще старалась простить ему это, перенеся всю вину на меня и дьявола. А как же тогда его ответственность перед всемогущим Богом?

Почему Эмили вдруг обеспокоило то, что он сдался даже перед своим лицемерием? Папа не вышел к завтраку, чтобы прочитать молитву, и он уже не читал Библию. Каждый вечер он пил, пока не засыпал, уже не одевался по утрам так аккуратно, как прежде. Он выглядел небритым и грязным. Он часто стал уходить из дома и проводить ночи напролет за карточным столом. Мы знали, что там бывают и женщины с плохой репутацией, которые предлагали себя мужчинам для их удовольствия и развлечения.

Выпивка, пирушки и карточные игры увели папу от всех дел, касающихся Мидоуз. Рабочие жаловались, что не получают плату за свой труд. Чарлз устал чинить и поддерживать в рабочем состоянии наше старое и изношенное оборудование, но он был как мальчишка, который старается сохранить дамбу, затыкая в ней дыры пальцами. Каждый раз, когда он доводил до сведения папы новые жалобы и нерадостные новости, папа приходил в ярость и начинал громко обвинять в этом Северян или иностранцев. Обычно это заканчивалось тем, что он напивался и ничего не делал для решения проблем.

Постепенно Мидоуз начинало выглядеть как те жалкие старые поместья, которые пострадали от Гражданской войны или были брошены. У нас не было денег для того, чтобы побелить скамейки и покрасить сараи, все меньше и меньше оставалось наемных рабочих, готовых переносить папины припадки гнева и постоянное откладывание выплаты положенного им жалования. Так продолжалась жизнь в Мидоуз, получаемого дохода едва хватало.

Эмили, вместо того, чтобы высказать все папе в открытую, решила найти какие-нибудь способы экономии и сохранить дом. Она приказала Вере готовить более дешевую еду. Большая часть дома оставалась темной и холодной, и там никто давно не убирал. На все, что когда-то было красой и гордостью Юга, опустилась темная завеса.

Воспоминание о великолепных маминых пикниках, званых обедах, звуках смеха и музыки, – все затерялось и спряталось между страницами альбомов с фотографиями. Пианино расстроилось, драпировка провисла от сажи и пыли, а когда-то великолепный ландшафт, покрытый цветами и кустарниками, не выдержал вторжения сорной травы.

Все, что когда-то было мне интересно и радовало красотой, ушло, но теперь у меня была Шарлотта, и я помогала миссис Кларк заботиться о ней. Вместе мы наблюдали за ее развитием, как она сделала свой первый шаг и как она произнесла первое ясное слово. Это не было «мама», это было «Лил… Лил».

– Как это прекрасно и правильно, что твое имя стало первым понятным звуком, слетевшим с ее губ, – произнесла миссис Кларк.

Она даже и не подозревала, как действительно это было замечательно и правильно, хотя временами мне казалось, что она знает гораздо больше. Как она могла не догадаться, что Шарлотта – моя дочь, а не сестра, видя как я держу ее, играю или кормлю? И как она может не замечать, что папа избегает встречи с малышкой, и не считать это странным?