При Советской власти жизнь Василия Ивановича складывалась вполне благополучно. Правда, после окончания политехнического института три долгих года ему пришлось инженерить на периферии (о чём впоследствии не любил вспоминать), но потом всё нормализовалось, молодой специалист оказался востребован в столице, где и осел сотрудником отдела кадров в каком-то секретном почтовом ящике. После производственных треволнений и бытовой неустроенности новое место показалось Василию Ивановичу настоящим раем. Спустя уже самое короткое время он не просто сроднился с мягким креслом за фикусом у окошка, но и ясно осознавал, что готов занимать его долго-долго, возможно, до выхода на пенсию. К тому же маячила перспектива рано или поздно вырасти до должности начальника отдела. «Заманчиво, чёрт побери», - делился иногда Василий Иванович потаёнными мыслями с супругой.

Но этого нужно было терпеливо ждать и ждать, так как Пётр Семёнович, несмотря на свои семьдесят семь лет, несмотря на радикулит, плеврит, гипертонию и склероз, уходить не собирался. «Ничего, перетерпим как-нибудь, пересидим», - не без юмора отвечал Василий Иванович жене, донимавшей порой его вопросами о здоровье «старого хрыча Петра Семёновича».

Внешне в то время Василий Иванович выглядел человеком, хорошо знающим себе цену, ничего предосудительного в жизни не совершившим. Отличительными чертами его характера были педантичность, размеренность и умение заранее просчитать всё до мелочей. В одно и то же время просыпался он по утрам, в одно и то же время выходил из дома на службу с неизменным коричневым портфелем в руках, сдержанно здоровался со знакомыми. Вечером в пятницу с семьёй в полном составе обязательно отправлялся на дачу на своих новеньких «жигулях» четвёртой модели. При случае мог беззлобно пошутить, дать дельный совет или разъяснить собеседнику запутанный вопрос. Даже его поджарая, с небольшим брюшком фигура, даже походка, неторопливая, но чёткая, без заносов в стороны, как бы подчёркивали устойчивость его общественного положения, принципиальность и дальновидность.

Увы, всё переменилось с началом перестройки, особенно с её углублением, расширением и постепенным переводом экономики на рыночные отношения. В новых условиях хозрасчёта почтовый ящик Василия Ивановича вместо выпуска сложных приборов для космических аппаратов перепрофилировали на выпуск кастрюль и помазков для бритья. Походка Василия Ивановича в тот период сделалась несколько менее твёрдой и более торопливой, но он всё ещё придерживался заведённого распорядка. Потом пришёл циркуляр, в котором указывалось, что вместо кастрюль и помазков предприятию нужно срочно осваивать выпуск ломов и кувалд. Новый демократически назначенный из райкома партии директор собрал тогда совещание партхозактива, на котором после бурных трёхчасовых споров и препирательств было решено пустить под эти цели в переплавку миллион хранящихся на складе кастрюль и два миллиона помазков. Рассудили, что раз стране нужны кувалды, так тому и быть. Так сказать: «Кувалдой, да по цепям, по цепям!».

Увы, но и кувалды с ломами не понадобились стране, и они остались лежать на складе мёртвым грузом. Директор, правда, быстро сориентировался - публично на митинге сжёг партийный билет, рабочих, инженеров и конструкторов поувольнял, производственные помещения сдал в аренду под склады китайцам и азербайджанцам с соседнего вещевого рыка, ездил теперь на бронированном шестисотом «Мерседесе» в сопровождении трёх машин охраны и заседал в Государственной Думе. Пётр Семёнович пошёл в непримиримые, не поступившись принципами, обличал и перевёртыша-директора, и всю Думу, и президента, и Америку. Даже в  девяносто лет отважно схватывался с ОМОНом. А вот Василий Иванович как-то заколебался, не сориентировался вовремя. И перестроиться быстро, вслед за директором, не сумел, так что пролетел мимо приватизации, и недовольство высказывал разве что дома на кухне. Так и пошло… Потеряв работу, в одночасье утратил он уверенность в себе и солидность, не говоря уж про твёрдость походки. Со знакомыми теперь старался особо не пересекаться, а при случае, опустив вниз глаза, быстро проскальзывал мимо.

Вообще-то, вначале он ещё надеялся на лучшее, даже устроился на какую-то фабрику, но через пару месяцев там всё повторилось: производство встало, а директор пересел на «Мерседес». После этого Василий Иванович около года сидел вообще без работы и очень обрадовался, когда один знакомый предложил ему наняться сторожем – охранять загородный дом некоего, так сказать, бизнесмена.

Дом этот, правда, ещё только строился, да и бизнесмен оказался весьма своеобразной личностью - и внешностью, и повадками больше походил на переевшую бананов гориллу. «Ничего, - по обыкновению успокаивал себя Василий Иванович, - перетерпим как-нибудь, пересидим, зато платить Макс - так звали хозяина - обещал регулярно». А для житья сторожу предназначалось небольшое строение в углу участка, размерами едва ли намного превосходившее собачью конуру.

Впрочем, Василий Иванович старался не расстраиваться по пустякам, честно не спал ночами, зорко следил за сохранностью кирпичей и досок, придирчиво пересчитывал за рабочими лопаты, ножовки и мастерки. Стойко терпел, когда наезжающий по выходным хозяин, словно мальчишку какого, заставлял его мыть свою машину, бегать в ларёк за пивом и именовать себя Максимом Викторовичем. После вынужденной безработицы и существования на небольшую зарплату жены Василию Ивановичу казалось, что жизнь налаживается. Казалось так, что, получив в конце очередного месяца несколько зелёных бумажек, находясь от этого в приподнятом настроении, в беседе с вручную копавшими котлован таджиками Василий Иванович запросто мог порассуждать о преимуществах капиталистического строя над социалистическим, о том, почему производительность труда при капитализме намного выше: «А вы как хотели? Ничего не делать и деньги лопатой грести? Нет, теперь так не получится. Теперь каждый за себя. Да-а». Упоминал иногда и о начавшемся в стране подъёме экономики. Таджики, с завистью взиравшие на такой его достаток, казалось, внимательно выслушивали мудрые мысли, вздыхали, кивали головами, однако и в спор не вступали и поддержки не выказывали.

А жизнь и в самом деле явно налаживалась. Теперь, изредка приезжая в Москву и сталкиваясь на улице со старыми знакомыми, Василий Иванович больше не пробегал стремглав мимо, а с достоинством раскланивался, как человек, могущий позволить себе достоинство. Но увы, фортуна - особа уж очень непостоянная. Вот и Василия Ивановича поджидало очередное несчастье. Однажды вечером, когда он, плотно поужинав, просвещал таким вот образом гастарбайтеров, ни с того, ни с сего загорелась его сторожка. Все героические усилия по тушению пожара результатов не дали, уже через полчаса от строения остались одни лишь головешки. Целую ночь прострадал Василий Иванович, переживал, готовясь к встрече с Максом, а когда утром тот, едва ли не извергающий из ноздрей пламя, заявился, попытался объяснить, что его вины в пожаре нет, что дело, скорее всего, в плохой электропроводке. Но Макс мало его слушал, обозвал «козлиной», пнул пару раз ногой и объявил такой счёт за убытки, что у Василия Ивановича разом похолодело в груди и затряслись руки. Выходило, что сгоревшая будка стоила больше городской квартиры Василия Ивановича. Пал он тогда на колени и стал слёзно умолять Макса не лишать его единственного жилья, не выгонять на улицу пожилую супругу и разведенную дочь с ребёнком. В ногах валялся, выл, выл, выл – и вымолил-таки! «Хрен с тобой, старый козёл, - сплёвывая, прошипел Макс, - будешь даром теперь вкалывать, пока все деньги не отработаешь или не окочуришься тут! Пшё-ол!». Последовавший очередной пинок пресёк все возможные прения.

Два следующих года выдались особенно лихими для Василия Ивановича. Два года на своей шкуре познавал он прелести дикого капитализма. Днём вместе с молдаванами и украинцами по пятнадцать часов трудился на строительстве дома подсобным рабочим, а ночью, не смыкая глаз, охранял хозяйское добро, не получая при этом ни копейки, молча снося постоянные оскорбления гневливого Макса. В рассуждения о том, что теперь каждый за себя, он уже не пускался, не особенно волновал его и подъём экономики. Не до того, тут хоть руки на себя накладывай. Ох, лихо ему пришлось… Но и коту не всё масленица. Как оказалось, и Макс не уловил момент, когда закончилась белая полоса в его жизни, как подкралась чёрная полосища.