Стоял поодаль, полный черных дум,
Сжав руки на груди крестом, угрюм
И страшен, бледноликий Христиан.
Давно ль он был беспечен и румян,
И кудри русые его вились?
Теперь они, как змеи, соплелись
Над бровью хмурой. Он, как изваянье,
Уста сомкнув, в груди сдавив дыханье,
Прирос к скале и, как утес прямой,
Стоит, застыв угрозою немой;
Ногой по мели топнет, разъярен,
И снова в даль недвижный взор вперен…
И Торквиль там же, сникнув на бугор
Челом окровавленным, мутный взор
Окрест обводит. Рана не страшна, —
Болезненней душа уязвлена;
Но мертвен лик, и алая роса
Златистые пятнает волоса.
Не дух в нем изнемог: от истощенья
Был обморок. Бэн Бантинг попеченья
Больному расточал; неповоротлив —
Прямой медведь, — как нежный брат, заботлив, —
То бережно он рану промывает,
То безмятежно трубку раздувает, —
Трофей, что он из сотни битв спасал,
И тысяч десяти ночей сигнал.
Четвертый из товарищей все ходит
Взад и вперед, покоя не находит,
Вдруг глянет под ноги — голыш отыщет,
Уронит, — вдруг бежит и песню свищет, —
Смятенно смотрит в лица, — вид небрежный
Приняв на миг, чрез миг в тоске мятежной
Вновь мечется… Как речь долга! Пять, шесть
Прошло минут на отмели… Но есть
В бессмертье протяженные мгновенья,
Цепь вечности вмещающие звенья.
