— Острить не время теперь, — произнес, пожимая плечами, Ваня.

— Нельзя трогать цыганенка! Мик-Мик не позволил его трогать! Вы слышали? — вмешался Счастливчик.

— Его никто не тронет! Мы только его спросим.

И, не дождавшись ответа своих товарищей, Ваня быстро приблизился к спящему на груде тряпья мальчику и, наклонившись к нему, произнес громко:

— Эй, полупочтенный, как тебя, проснись!

В одну минуту Орля был на ногах. Испуганно вытаращенными глазами он смотрел на детей, ничего не понимая.

Но вот румяный толстый мальчик положил ему руку на плечо и неожиданно спросил:

— Где лошадь?

И вмиг Орля понял все. На его испуганное лицо набежала мрачная тень. Глаза засверкали. Он смерил ими Ваню с головы до ног и сжал кулаки.

Толстенький Курнышов не смутился.

— Ты погоди! Не дерись! Драться после будешь. Ты лучше скажи, куда лошадь девал?

Молчание ему было ответом.

— Пожалуйста, мальчик, скажи… Это моя лошадь… Я ее хозяин, — вмешался Кира, выступая вперед.

Чистенький, беленький, нарядный мальчик произвел неожиданное впечатление на Орлю. Внезапная злоба загорелась в нем снова и обрушилась на этого хорошенького мальчика, осмелившегося заявить ему об его праве на красавца коня.

Орля вытянулся во весь рост, изогнулся, как кошка, и, взмахнув руками, бросился на Счастливчика.

Оба мальчика полетели на пол и забарахтались в куче тряпья.

Ваня и Ивась бросились на выручку товарища. Симочка испуганно закричала на весь дом:

— Он убьет Киру! Он убьет Счастливчика! Злой, гадкий цыганенок!

Ей вторил Аля своим тоненьким, совсем еще детским, голоском.

— Не угодно ли! Вот вам и оставляй одних сих благородных юношей и даму! — произнес насмешливо Мик-Мик, появляясь на пороге в сопровождении Валентины Павловны, monsieur Диро, Ляли и ее гувернантки.

Затем он стремительно кинулся к общей живой куче, извлек из-под низу ее сконфуженного Киру и поставил его перед бабушкой.

— Счастливчик! Милый, дорогой Счастливчик! Не ушиб он тебя, этот разбойник? — волновалась бабушка, зорко оглядывая беспокойным взглядом своего любимца.

— Не разбойник он, а просто Щелчок-мальчишка, пистолет и сорвиголова! — засмеялся Мик-Мик и, взяв за руку Орлю, рвавшегося от него, подвел его к Валентине Павловне.

— Ну, не Щелчок это? Скажите откровенно?

— Хорош Щелчок! Это преступник какой-то! И я не решаюсь больше держать его у себя в доме! — с ужасом и негодованием произнесла бабушка.

— Щелчок! Щелчок! Вот так название! — засмеялись дети.

— Тише! Перестаньте, не до шуток теперь! — повысила голос Аврора Васильевна.

— Суд над преступником начинается, — шепнул Ивась на ухо Симочке, и та едва не фыркнула на всю комнату, забыв недавнее горе.

— Послушай, мальчик, — проговорила Валентина Павловна, строго глядя в лицо потупившегося Орли, — ты очень виноват перед нами. Ты увел лошадь моего внука, очень дорогую лошадь, и, благодаря тебе, она исчезла куда-то. Тебя, разбитого насмерть, принесли к нам, и, зная, что ты вор и преступник, мы, однако, не погнушались тобою, приютили тебя у нас, отходили, вылечили. А ты каким злом отплатил за добро сегодня! И этому доброму ангелу, Ляле, моей внучке, ты мстил, как и всем нам, тогда как она не отходила от твоей постели во время болезни и с редким терпением, сама больная и хрупкая, ухаживала за тобой! Много причинил ты нам зла и убытка. За покражу лошади и порчу костюмов тебя следовало бы отдать в руки полиции, посадить в тюрьму. Но Бог с тобою! Ступай, откуда пришел, к своим, в табор. Может быть, рано или поздно, совесть заговорит в тебе и ты исправишься, — заключила бабушка свою речь.

— Вот и приговор! — тихонько на ушко Симочке произнес шепотом неугомонный Янко.

Орля, все время стоявший опустив голову и потупив в землю глаза, едва слышал, что ему говорили.

Но при последних словах Валентины Павловны он встрепенулся, вздрогнул и метнул загоревшимся взором в лицо старушки.

Полно! Так ли? Не обманывают ли они его? Неужто и впрямь можно уйти?., домой?., в табор?..

Мальчик весь побледнел и затрясся. Теперь он как-то весь съежился и чутко ловил каждое слово хозяйки усадьбы.

А Валентина Павловна между тем строгим голосом продолжала:

— Сегодня еще отдохни у пас, подкрепись, поешь хорошенько, выспись ночью, а завтра с Богом ступай. Ничего с тобой, видно, не поделать. Как волка ни корми, а он все в лес смотрит.

Затем, помолчав с минуту, она добавила:

— Одежду, которую тебе дали, ты оставишь себе, и денег на дорогу я тебе тоже дам… Бог с тобой! Ступай! — произнесла она с легким вздохом. — Видно, ничто на тебя не подействует. Ступай, маленький преступник, ступай с моих глаз.

— И опять-таки не преступник, а попросту Щелчок, отчаянный Щелчок, дикарь, сорвиголова, выросший на свободе, — засмеялся Мик-Мик, — и, сдается мне, что, если бы этим мальчуганом заняться хорошенько, из него дельный парень вышел бы в конце концов! Посмотрите на его лицо: смелое, открытое. Обычной цыганской вороватости в нем и помину нет.

— Вороватости нет, а ворует сколько угодно, — шепнул Ивась толпившимся тут же детям.

— Пусть идет на кухню. Ему дадут поесть, и пусть шапку и пальто из старых вещей ему достанут, няне скажите, — роняла усталым от волнения голосом Валентина Павловна.

— Слышишь ты, Щелчок: тебя с головы до ног облагодетельствовали, — шутливо похлопав его по плечу, произнес Мик-Мик, — не скажешь ли ты, куда девал коня?

— Да! Да! Скажи, где моя лошадь? — неожиданно выскочив вперед, произнес Счастливчик, нерешительно заглядывая в хмурое лицо цыганенка.

— Милый мальчик, скажи! — прозвучал подле него нежный-нежный голос, и чья-то маленькая ручка погладила его по голове.

«Что это? Кто сказал это?» Никак покойная мать либо Галька, часто гладившая его кудлатую голову своей маленькой ручкой? — подумал Орля и вскинул глаза на говорившую.

Перед ним было бледное личико и печальные, кроткие глаза Ляли. Они смотрели так ласково на Орлю. Ласково и грустно.

Что-то кольнуло в сердце маленького дикаря. Теплая волна затопила на мгновение душу. Хотелось броситься к этой бледной высокой девочке и пожаловаться ей на Яшку, на дядю Иванку, так жестоко поступающего с Галькой, на всех и на вся.

Но это продолжалось лишь одну минуту. В следующую же Орля сделался прежним Орлей, чуждым раскаяния и добрых побуждений сердца.

Он грубо мотнул головою, так что худенькая ручка Ляли соскользнула с его головы, и угрюмо буркнул себе под нос:

— Отвяжитесь! Чего пристали! Почем я знаю, где конь! А коли и знаю, то не скажу, вот вам и весь сказ.

Снова ночь. Теплая, душистая, какие бывают ночи в июне. Легкий, чуть заметный, ветерок колышет верхушки лип и берез в большом господском саду.

Все тихо кругом. Уснула усадьба. Даже ночной сторож вздремнул ненароком под забором. Молчит его трещотка. Молчат и цепные собаки, уставшие за день лаять и рваться с цепей.

Один Орля не спит. Он лежит с широко раскрытыми глазами в той самой комнате, где долгие две недели лежал, прикованный к постели. Лежит и смотрит в окно.

Его сердце ликует. Пройдет ночь, взойдет солнце, так думает Орля, и он уйдет отсюда догонять табор, своих.

Не нищим уйдет, а нарядным, в сапогах, алой рубахе, в шапке, в пальто. И денег ему дали, два целковых на дорогу. Ровно тебе барин. То-то подивятся на него в таборе! А он, первое дело, к дяде Иванке: про Яшкину каверзу донесет, всю правду откроет, кто коня увел, и про Гальку все разузнает. Ежели в таборе ее нет — сейчас же дядя Иванка разыскать ее прикажет, Орлю наградит, как обещал, к себе с Галькой его в дети возьмет, и будет у них не жизнь, а масленица. А Яшку из табора выгонит… Поделом ему, вору…

Орля даже привстал с постели от радостного волнения.

Только бы уж скорее, скорее минула эта ночь!

Выплыло перед ним на мгновение бледное личико с кроткими, грустными глазами, вспомнилась ему хромая девочка, ухаживавшая за ним, как мать, во время болезни. Опять теплая волна прилила к сердцу и отхлынула снова…