— Ну и красавица! Где ты взял ее? Она же больная!… — ахала и охала мать, осматривая собаку со всех сторон.

В комнату вошла сестра.

— Это что за урод?

— Это не урод, а фокстерьер…

— Для чего ты привел ее? — последовал второй неумолимый вопрос.

Сказать откровенно, вот о том, как могут встретить собаку мои домашние, я совсем и не подумал, решив взять Смокки.

Попробовал схитрить.

— Знакомые попросили меня, чтобы она пожила у нас…

— А ты уж и рад стараться! А как же Бенношка? Впустили Бенно, который уже давно скребся за дверью, требуя, чтобы ему тоже доставили возможность посмотреть на «красавицу».

Горделиво напружиненный и настороженный, не выказывая, однако, признаков враждебности, он принялся обнюхивать незнакомку с головы до ног — обычная у собак манера знакомиться.

Смокки немного оживилась. Глаза заблестели, хвостик поднялся; задрав кудлатую мордочку, она ткнулась ею в морду Бенно. Рядом с доберманом она выглядела совсем крошкой, а его холеный вид только еще больше подчеркивал ее безобразие.

Но оживления хватило ненадолго. Глаза потухли, хвостик-коротышка вернулся в прежнее положение. Смокки сделалась снова печально-безразличной ко всему.

Судьба Смокки действительно была нелегкая и могла вызвать сочувствие. Первая хозяйка фокстерьера не любила собаку. Переезжая в другой город, она бросила Смокки на произвол судьбы, и с этого в жизни маленького обездоленного существа началась длительная полоса невзгод и лишений.

Некоторое время Смокки жила среди кошек у старой девы, сошедшей позже с ума; потом — у домашней работницы своих бывших хозяев, из жалости подобравшей собаку. Потом попала к швейцару, потом — к дворнику. Она получала пинки, ее выгоняли на улицу, много дней и ночей она провела, жалобно подвывая на пороге дома.

Смокки отощала, курчавая шерсть ее свалялась, покрылась грязью, из белой превратилась в серую с желтыми, как будто подпаленными, пятнами. Пораженные конъюнктивитом глаза стали слезиться.

Брезгливые люди морщились при виде Смокки. Она выглядела хуже самой последней дворняжки.

Так кочевала она из квартиры в квартиру, нигде не задерживаясь подолгу. Легко лишиться крова — не скоро его найдешь. Так уж устроено в мире, что люди не очень склонны считаться с животными.

Я случайно увидел ее и с первого взгляда понял, что передо мной чистейший фокстерьер, превосходных экстерьерных данных, только чрезвычайно запущенный.

Как можно не заинтересоваться участью такой собаки?

У последних хозяев ее я осведомился лишь о кличке; все остальное было ясно и так. Отдали мне ее охотно.

Прием, оказанный ей у меня дома, конечно, не мог не обескуражить меня, особенно учитывая, что я целый день на работе и за собакой должны приглядывать сестра и мать. Но я решил не сдаваться.

«Собака себя еще покажет», — думал я.

Однако пока что она показывала себя совсем не так, как этого хотелось мне.

Унылая и равнодушная, простояла она минут пятнадцать.

Вдруг висячие ушки ее дернулись и насторожились. Обрубленный кучерявый хвостик вновь прыгнул вверх и больше уже не опускался. Мгновение Смокки прислушивалась, затем с прытью, какой от нее никто не ожидал, бросилась в угол, где стоял шкаф с посудой.

Между шкафом и стеной была узкая щель. Смокки с трудом втиснулась туда, выставив наружу свою кочерыжку, и замерла.

— Что это она?… — недоумевали женщины.

— Крыс почуяла!

Я торжествовал: наконец-то хоть какое-то проявление жизни в этом забитом существе! Но признаться, что Смокки останется у нас насовсем, так и не решился.

Бенно уселся против шкафа и, глядя на Смоккин обрубок, стал ждать, что будет дальше. В комнате стало тихо.

Мать и сестра ушли по своим делам. Я тоже скоро вышел из комнаты. На какое-то время о Смоккином присутствии просто позабыли. Прошло часа полтора или два.

И вдруг тишину нарушил отчаянный писк. Я выглянул поспешно в дверь. Хвост Смокки судорожно дернулся, и она, как вытолкнутая пружиной, выпрыгнула на середину комнаты задом наперед. В пасти у нее болталась мертвая крыса.

Доберман залился истошным лаем. Подскочив к Смокки, он принялся тревожно обнюхивать крысу и капельки крови на полу. Как истинно служебный пес, Бенно прежде никогда не интересовался охотой и потому выглядел сейчас даже растерянным.

Зато Смокки была просто великолепна. Подбросив добычу в воздух, она с ловкостью циркового жонглера поймала ее, а затем, отшвырнув от себя, равнодушно удалилась.

Крыс было много в нашем доме. Мы не могли выжить их никакими средствами. В большом старом здании с подвалом, где хранится всякая рухлядь, с бесчисленными темными углами и закоулками избавиться от них очень трудно. Нередко эти нахальные создания шмыгали в темном коридоре под ногами, пугая жильцов. Замечено, что в отдельные годы крыс бывает особенно много. Потом они куда-то исчезают. У нас они, кажется, не переводились никогда. Но вот появилась Смокки — и все изменилось. Крысам не стало житья.

Смокки ловила их повсюду. Целыми часами высиживала она неподвижно где-нибудь в углу у крысиной лазейки. Однако излюбленным местом для охоты долгое время оставалась щель за шкафом.

Вернувшись домой со службы, я заставал всегда одну и ту же картину: из-за шкафа торчит куцый, задранный кверху хвост фокстерьера, а перед ним на полу в выжидательной позе сидит Бенно. Такая молчаливая сцена могла продолжаться целый день. Кончалась она обыкновенно одним: Смокки ловила очередную жертву.

Иногда крыса пыталась спастись бегством. Смокки кидалась за нею. В ловлю ввязывался доберман. В доме начинался настоящий тарарам. С грохотом летели стулья, с этажерки валились книги; случалось, со стола падала и разбивалась посуда. Но крыса неизменно оказывалась в острых зубах Смокки.

Ловила их Смокки одним и тем же исключительно точным приемом, и притом молча, без единого звука.

Молниеносным прыжком набрасывалась она на добычу, без промедления, не зная промаха, хватала крысу за шею — и для той все было кончено.

Охота не прекращалась круглые сутки. Среди ночи мы просыпались от страшного грохота. Опять рушилось что-то в углу, затем раздавался короткий предсмертный писк. «Ага, еще одна». И можно было спокойно засыпать до утра.

Кончилось это полным изгнанием крыс из нашего дома. Тщетно дежурила Смокки за шкафом и в коридоре. Крысы не появлялись. Поняв, что отныне каждую из них в любую минуту здесь подкарауливает смерть, они всей стаей переселились в другое место.

Наступил перерыв в охотничьих подвигах Смокки! Обитатели дома хвалили собаку, не могли нахвалиться.

Вот тебе и Смокки, вот тебе и грязнушка! Теперь мне и заикнуться никто не дал бы, чтоб отдать Смокки в другие руки. Мои мать и сестра не чаяли в ней души.

Однажды мать, беря посуду из буфета, оставила нижнюю дверку открытой. Смокки в тот же миг оказалась в шкафу. Что случилось? Оказалось — заскреблась мышь. Полетели черепки: Смокки, расшвыривая тарелки и чашки, лезла в самый угол. С трудом вытащили ее обратно. Маленькое, упругое тельце ее было, как стальное.

Смокки начала заметно поправляться. Она округлилась, налилась мускулами, совсем другой стала шерсть, перестали гноиться глаза.

В первый же день, как она поселилась у нас, я вымыл ее теплой водой с мылом. И тогда она явилась в своем настоящем виде, превратившись из серо-желтой в белую. Лишь голова и хвост были пепельно-серыми, отчего, по-видимому, она получила кличку «Смокки». В переводе на русский это значит: «пепельная». Лишние, непомерно длинные, свалявшиеся космы я выщипал[22], после тщательно расчесал всю частым гребнем, и бывшая замарашка стала элегантным, с курчавой бородой и усами, жесткошерстным фокстерьером. Теперь каждый мало-мальски понимающий толк в фоксах любовался, глядя на нее.

Изменился и нрав собаки. У нее появились живость, желание поласкаться. Она даже научилась нежиться. Когда топилась печь, Смокки садилась перед открытой дверцей и, жмурясь, смотрела прямо на жарко пылавшие дрова. Время от времени она сладко потягивалась, потом, когда жар становился непереносим, повертывалась к огню спиной и, порой выгибая ее, могла сидеть так бесконечно.