— Но, но, Рыжуха! Шевели ногами! Сама-то сыта, так не спешишь!

Ну, завей горе веревочкой эта Надейка! Совсем-совсем не то, что Нила. Подруги, а такие разные… Везет Лизурчику!

Как-то вышло само собой, что Фитя среди многих других стал отличать Нилу. Он не прочь приласкаться и к Надейке Потылициной, и вообще при случае ластится к кому угодно, не собака, а ласкуха; но Нила Макушина — на особицу.

Если правда, что собака угадывает желания своего хозяина, то и здесь, выходит, она попала в самую точку. Александр делает вид, что ничего не замечает, но это ясно уже не только ему одному: появилась Нила — Фитька не отойдет от нее. Как прилип.

А еще говорят: собака чувствует хорошего человека…

Поведение Фити и подтолкнуло Александра, будто невзначай, как-то предложить Ниле:

— А интересно: пойдет он за тобой?

Если пойдет — значит, что-то появится между ними, протянется какая-то невидимая ниточка.

Фитя — пошел. Какое «пошел»… побежал! Приманила его Нила. И с этого дня он встречал и провожал ее. Бежал навстречу, еще завидев издали. С трактора-то хорошо видно, не то, что с земли. Засуетится, заскулит, спрыгнул — и понесся… И провожать — как непременная обязанность. Раз допровожался до того, что добежал до стана соседней бригады. Подзаправился там, чем угостили, и тогда — обратно. Нила уж стала его гонять от себя: еще потеряется.

— Куда он денется, — заметил Александр, узнав о ее опасениях. — Разве что к поварихам заглянет, на кухню…

Тем самым Александр как бы санкционировал и дальнейшие отлучки Фити.

И вдруг Фитя и вправду потерялся. Вечером вернулись с работы, а он покрутился-покрутился под ногами и исчез. Явился лишь наутро, прибежав прямо на поле.

— Где ты пропадал? — допытывался Александр. Пес, припадая к ногам Векшегонова и колотя оземь своим косматым помелом с застрявшими в нем колючками репейника, униженно вымаливал прощение. И в самом деле, позор: бросил хозяина! Дома, в родном заводском поселке, не остался жить без него, а здесь — бросил. Бывает же! Спустя несколько дней выяснилось, что пес ночевал в палатке у девчат, то есть, попросту сказать, у Нилы. Они затормошили его, заласкали, принялись пичкать лакомствами — печеньем и леденцами, вот он и задержался…

А вскоре вышло так, что сама Нила не появилась в обычный час на поле. Бригадир сообщил: заболела… Ступила на гвоздь, нога распухла, фельдшер предписал покой и дал освобождение от работы. Прекратились даже и краткие свидания около трактора.

На следующий день на стан приехала новая учетчица, заменившая Нилу на время болезни. Она попросила сведения о выработке.

— Давно отправлены, — заявил Векшегонов.

— Отправлены? С кем? Александр усмехнулся.

— Фитька понес, — объяснил Лизурчик. — Понятно? О-кей?

Учетчица хлопала глазами. Пришлось растолковать ей, что пес уже давно отлично изучил дорогу к центральной усадьбе. Вот его и отправили. Сводку привязали к ошейнику.

— Дак что — теперь, выходит, к вам можно не заезжать?

— Видно будет…

Друзья умолчали, что Векшегонов, посылая пса, внушал ему:

— Нила, Нила. Понимаешь, Нила…

И Фитя, действительно, явился к Ниле. Она лежала в палатке и скучала; на ноге был компресс. На табуретке стояли разные примочки. Неожиданно послышалось знакомое царапание когтями, полог, заменявший дверь, колыхнулся, и Фитя предстал собственной персоной с сияющей, всегда приветливой и добродушной мордой.

С этого дня он сделался «штатным» и носил сводку ежедневно. Он доставлял ее Ниле, а Нила отправляла в контору.

Развертывая бумажку, Нила каждый раз ждала: не будет ли там чего-либо, не имеющего отношения к делам тракторной бригады. И однажды дождалась. В записке, как обычно, четкой цифрой была указана выполненная вспашка, а пониже мелко и не так разборчиво приписано: «Нила, когда поправишься и кончим посевную, пойдем вместе смотреть кино?»

Прочитав это, Нила засмеялась, потом, вскочив, схватила Фитькину голову и поцеловала. После этого она перечитала послание подряд несколько раз и сказала:

— Вишь чего захотел! Пускай подождет…

Фитя, как всегда, умильно дергал хвостом. Не мог же он сказать ей, что из-за этой записки едва не лишился сегодня жизни.

…Он трусил по грунтовой дорожке, не глядя по сторонам, как человек, идущий с определенной целью. Издали все еще доносилось постепенно замиравшее стрекотание трактора, откуда-то с вышины, из лазури неба, лилась бесконечная песня жаворонка. Тихо шелестели травы еще не тронутой полосы. Трещали кузнечики.

Природа действует на животное возбуждающе, одновременно умиротворяя и как бы баюкая его. И Фитя испытывал именно такое состояние: с одной стороны, ему хотелось, взбрыкнув, подобно вертопраху-щенку, окунуться в окружающую благодать, пошнырить носом в траве, половить всяких зверушек, с другой, — во всем теле была разлита какая-то истома, какая-то лень, а привычка к повиновению и извечное желание служить заставляли его преодолевать всяческие посторонние отвлечения и спешить туда, куда несли ноги.

Жить для человека, угождать человеку — суть собаки. Это так же неистребимо в ней, так же закономерно, как то, что Луна следует за Землей, что после зимы приходит лето, после ночи — день. И в этом смысле было что ни на есть самым естественным делом то, что Фитя последовал за Векшегоновым на целину, что он сразу же прижился здесь, как будто и родился среди этих просторов. Ведь для собаки дом — там, где ее хозяин.

Нет, конечно, Фитя не был способен размышлять об этом (да и к чему это ему?), и он исполнял все прихоти Александра потому, что таково было его предназначение в жизни. Но все же, если бы Фитя был человеком, мы бы сказали, что он задумался, когда вдруг до него донеслось самое неприятное, что только могло быть: волчий запах. Фитя мгновенно остановился и замер.

Волк стоял на дорожке, вполоборота к нему, ощетинясь и оскалив желтые клыки. Глаза его горели зловещим фосфорическим блеском. С языка падала пена.

По природе Фитя был не драчлив; пожалуй, за свою жизнь он ни разу не укусил никого. Да дворняжке и не положено быть кусучей, хотя находятся такие дуры-шавки, которые злятся на весь белый свет. От таких прохожий успевай уносить ноги и береги штаны.

Положение было безвыходное, и Фите оставалось только одно — как можно дороже продать свою жизнь. И он тоже ощетинился грозно, тоже оскалил клыки.

Триста с лишним километров пробежал он в погоне за хозяином, следуя за автомобильными колеями, и не потерялся. Случались у него и другие переделки. Но сегодня, кажется, пришел его смертный час.

Волк почему-то не нападал. Фитя тоже не нападал. Где уж там! Тело его тряслось от страха.

Волк был сытый. Кроме того, от этого рыжего пса так несло бензином и смазкой, что серый невольно усомнился: нет ли поблизости человека? А с человеком он не хотел встречаться.

И не сносить бы Фите головы, если бы не этот запах…

Вспугнутый круглосуточным шумом тракторов, пробудивших степь от вековечной дремы, волк уходил на новые места. Он не стал задерживаться из-за какой-то паршивой дворняги, к тому же насквозь провонявшей этим ненавистным запахом человеческой близости. Хрипло рыкнув для острастки и поведя вокруг себя горящим взором, волк вдруг сделал легкий бесшумный прыжок в сторону и сразу затерялся в высокой траве. Фитя остался один. Подождав, не вернется ли его враг, Фитя закрыл пасть, облизнулся, встряхнулся с силой, как бы сбрасывая с себя страшное оцепенение, и все той же неспешной податливой трусцой засеменил дальше.

…А никто из людей и не догадывался, какой участи избежал он сегодня. Таков удел собаки — все хранить в себе.