Так я познакомился с Надеждой Андреевной Доброницкой, ее дочерью Верой-Мариной и их верным спутником Миртой, «голубушкой Миртой», как часто называла собаку Надежда Андреевна, вкладывая в эти два слова не только ласку, но и чувство огромной благодарности вечному другу человека — собаке. Итак, мне стала известна их необыкновенная и трогательная история, которую я хочу поведать здесь своим читателям.

Вера-Марина… Странно. Откуда это? У нас не приняты двойные имена. Я не удержался и спросил об этом. Мой вопрос и явился поводом к рассказу Надежды Андреевны.

Вскоре мы встретились еще раз, на бульваре в парке имени Шевченко, когда над Одессой спустился бархатный южный вечер. Как и все, мы пришли сюда полюбоваться на салют кораблей, на фейерверк, на праздничное гулянье, которым ежегодно ознаменовывалось здесь Первое мая. Цвели каштаны и белая акация, наполняя воздух тонким, нежным ароматом. Над улицами, площадями, над аллеями парков и скверов плыл гомон нарядной, по-южному экспансивной, оживленной толпы, разносились звуки оркестров. Прекрасный город сиял огнями иллюминации. На рейде и в гавани стояли празднично расцвеченные суда.

Вера-Марина шла, обхватив своей тоненькой ручкой руку матери, доверчиво прижимаясь к ней, как всегда делают очень ласковые и влюбленные в своих родителей дети. Другой рукой она придерживала за поводок Мирту, послушно выступавшую рядом. С высоты Приморского бульвара, от старой крепости, открывалась панорама ночной Одессы. Слева — дуга порта, прямо — рейд и корабли; за ними на другой стороне бухты чуть мерцали огни Лузановки. Правее — начинался необъятный простор моря. У двух каменных шаров, обрамлявших спуск к воде, мы сошли по ступеням вниз и сели на скамью. Собака легла на гранитных плитах набережной и стала смотреть в море.

Здесь было не так многолюдно, больше веяло прохладой. Волны с ровным и сильным всплеском набегали на берег, и это безостановочное ритмическое движение, приходившее откуда-то из темноты, как бы напоминало о вечности жизни.

Внезапно рейд на мгновение осветился, словно заревом пожара. Ударил пушечный салют, громыхнули военные корабли, стоявшие на якорях. Прочерчивая в темном небе огненный след, полетели вверх ракеты и рассыпались в вышине красными, желтыми, синими, зелеными огнями. Собака вскочила и залаяла; затем, успокоившись, снова легла.

Громыхнуло еще; и опять полетели в небо каскады разноцветных трепещущих огней, многократно отраженных водами залива. Гул и гомон толпы усилились, напоминая шум морского прибоя.

— Как красиво… — чуть слышно проронила Надежда Андреевна. — Каждый раз, когда я вижу это, слышу залпы орудий, — призналась она, — мне хочется плакать… Нет, нет, не поймите меня превратно; это сложное чувство, тут и радость ощущения, что ты живешь, гордость за свою страну, за свой народ, тут одновременно и затаенная тоска о прошлом, пережитое…

Опять ударили пушки.

— Я нарочно всякий раз приезжаю сюда, чтобы услышать эти звуки орудийной пальбы, они так много говорят мне… Так много! Для меня эти залпы — и скорбь по тому, что никогда не вернется, и надежда, что другим, быть может, не придется испытать то, что пришлось пережить мне…

Она умолкла, но ненадолго. Прикоснувшись к тому, что хранилось у нее в душе, она уже не могла не говорить дальше. Вместе с громом салюта нахлынули воспоминания. Подозвав собаку, Надежда Андреевна одной рукой привлекла к себе девочку, крепко обняв ее за плечи, пальцы другой перебирали за ушами Мирты, однако Надежда Андреевна вряд ли даже замечала это.

— Я дочь моряка и жена моряка, — так начала она свой рассказ. — Я родилась и выросла на море, море было моей колыбелью, с морем связаны и самые сильные впечатления моей жизни.

Мой муж был капитаном дальнего плавания. Мы жили в Одессе, куда был приписан его корабль.

Однажды муж привез из очередной заграничной поездки крупного черного щенка. Он сказал, что отдал за него большие деньги и что, по повериям моряков тех мест, откуда он вывез щенка, эти собаки приносят морякам счастье. Прошел год, и щенок вырос в громадную красивую собаку, которая сделалась настоящим другом нашего дома. Когда муж уходил в плавание, Мирта помогала мне коротать ожидание, скрашивая часы досуга; когда он возвращался, я брала ее с собой, и мы вместе шли встречать корабль… Я не суеверна, но Мирте действительно суждено было сыграть важную роль в моей судьбе.

Наша квартира находилась недалеко от порта. Шум портовой жизни днем и ночью вливался в раскрытые окна; он стал как бы составной частью моей жизни, без него я не представляла себя. Ритм этой жизни был ритмом и моего собственного бытия. Тем тяжелее мне пришлось, когда я лишилась этого… Я на слух, по гудку, могла безошибочно, не хуже любого лоцманского помощника, определить, какой пароход швартуется в гавани. Вот это — медленный, тягучий бас, долго набирающий звук, прежде чем разнестись в полную силу, — «Украина»; она и в порт всегда входила как-то медленно, осторожно, точно ощупью; а вот — «Грузия»… А то — прошел буксир, завыла сирена военного катера… Я знала их все наперечет, помнила расписание каждого, по ним следила за временем, обязательно связывая это с очередным приездом или отъездом мужа. В те дни, когда он был на берегу, он часто брал машину, и мы ехали куда-нибудь подальше, на Большой Фонтан или Лонжерон, причем муж обязательно захватывал с собой Мирту. Купаясь, он играл с нею, забавляясь сам и давая ей возможность поплавать. Муж придумал и эту забаву — заставлять собаку нырять за камешками.

Мы жили счастливо. У меня родилась дочь — Вера. Муж боготворил меня и нашу малютку… Может быть, это звучит тривиально: «боготворил», — но, право же, я не найду другого слова, которое более полно могло бы выразить то, что я хочу сказать. Мне казалось, что нет женщины на свете счастливее меня.

Но случилась война, вслед за тем началась оборона Одессы.

Теплоход мужа сделался военным транспортом. Теперь он уже не ходил с пассажирами и грузами в далекие заморские страны, а доставлял в осажденный город боеприпасы, продукты питания. Обратным рейсом они вывозили на Большую землю раненых. Однажды он ушел и больше не вернулся… Мне говорили, что они подорвались на мине.

Тогда я как-то плохо сознавала, что муж погиб, что я больше никогда, никогда не увижусь с ним. Мне казалось, что вот-вот донесется с моря знакомый гудок, я увижу на рейде его теплоход; вот он сам садится в шлюпку и едет ко мне…

Я работала медицинской сестрой в госпитале, проводя в нем круглые сутки напролет; здесь же со мною была и моя малютка.

Тяжелое было время. Снаряды и бомбы рвались на улицах, смерть витала над городом, ежечасно унося новые и новые жертвы. Бомбами были разрушены целые кварталы домов, разбито кафе Фанкони, излюбленное место моряков всех наций, приходивших на своих судах в одесский порт. Мы с мужем часто бывали в этом кафе…

Особенно сильно пострадал рабочий район Пересыпь. Были взорваны дамбы, море поглотило парки Лузановки, Куяльника. Жители со скарбом на спине, с грудными ребятами спасались в различных временных убежищах, другие нашли себе пристанище в катакомбах[27], которые потом, в период оккупации, сделались главным местопребыванием партизан.

Нелегко вспоминать все это. Но и не вспоминать — нельзя. Когда оглядываешься назад, даже не верится, что все это пришлось пережить нам, что все это — было…

Приближались к концу героические дни обороны. В штабе был получен приказ — эвакуировать город.

Помню зарево пожарищ, охватившее полнеба. Помню скупые слезы мужчин, оставлявших рубежи, на которых они стояли насмерть. Помню надрывный вой немецких самолетов, беспрерывно пикировавших на порт, на позиции защитников города, уходивших последними, залпы морской артиллерии, от которых в домах лопались стекла и осыпалась штукатурка. Не забыть это никогда.

Именно с тех пор рев пушек для меня — не просто голос «бога войны», не только сила и мощь страны, выдержавшей все испытания, а, прежде всего, вся глубина человеческих чувств и переживаний…