На экране появился неслыханно пышный и роскошно обставленный зал, в котором довольно многочисленное общество занималось танцами.

– Высший свет в вихре наслаждений, – одновременно пояснил бас.

Вошла юная мать. Лакей в коротких штанах доложил о ее приходе. Мужчины повскакали с мест. Подали шампанское. Юная мать сидела между кавалерами на изящной бархатной козетке. Время от времени она шла танцевать и переходила из объятий в объятия.

– Незаметно летят часы… – информировал публику комментатор.

Потом на экране опять появилась детская. Малютке, по-видимому, стало значительно хуже. Она сидела в постельке и простирала ручонки к покинувшей ее маме. Внезапно она откинулась на подушки.

– О, – сказал бас, – она умирает! О, она падает навзничь! Все кончено!

Опять бальный зал. Запрокинув голову, юная мать осушала бокал шампанского. Вдруг задняя стена зала стала прозрачной: показалась детская; умершая маленькая девочка, такая же прозрачная, поднималась из кроватки, пока не приняла вертикального положения. У нее была пара крылышек за плечами, потому что теперь она была ангелочком. Она понеслась к своей молодой матери в бальный зал, иными словами – вынырнула из задней стены, полетела к мраморному столику, за которым пировала презревшая свой долг молодая женщина, опустилась у самого столика на пол и растаяла в воздухе.

– Мысленно, – прогрохотал бас, – охваченная ужасом мать видит свое мертвое дитя. В облике ангела – о, как трогательно! – оно прощается с ней навеки!

Молодая мать упала в обморок. На несколько секунд ее еще показали в гардеробе.

– О, только бы не опоздать! – шепчет несчастная, лихорадочно накидывая что-то на себя.

Потом опять появилась детская, в которую вбежала женщина. Она упала на колени перед кроваткой, обняла мертвую дочку и заломила руки. Все присутствующие бросились утешать ее, но она, как видно, не могла подавить боль и угрызения совести.

Бас закончил, задыхаясь:

– О, поздно! Счастье больше не с тобой! Его не возвратишь горючею слезой!

Обе женщины, потрясенные до глубины души, не сводили глаз с экрана. Возле кассы они купили себе шоколаду, но уже в самом начале мелодрамы сжевали весь свой запас. Так захватил их фильм.

Когда малютка, брошенная легкомысленной матерью, умерла в одиночестве, Полли ощутила болезненный укол в груди. В темноте она схватила мать за руку, и у обеих женщин выступили слезы на глазах, когда скончавшаяся малютка со светлыми локонами прилетела в бальный зал, простирая ручонки.

Они вышли из кинематографа, глубоко растроганные этим произведением искусства.

– Я не поведу тебя туда завтра! – взволнованно сказала госпожа Пичем, выйдя на улицу.

Теперь и Полли не могла себе представить, как она смела думать об убийстве своего ребенка. Чем она отличалась от той преступно легкомысленной матери в бальном зале?

Только поздней ночью обе женщины освободились от чар искусства.

Госпожа Пичем в нитяных чулках поднялась в светелку Полли и сказала, присев на край кровати:

– Завтра с утра ничего не ешь. А то тебя вырвет после наркоза.

Полли всю ночь снилась докторская коллекция оружия.

Господин Пичем был очень занят.

В тот вечер он принимал у себя адвоката Уайта и Фанни Крайслер. Пичем настаивал на том, чтобы его зять теперь назвал женщину, которая на суде могла бы подтвердить под присягой факт прелюбодеяния. Он хотел действовать наверняка.

Мэкхит предложил взять одну девицу из публичного дома госпожи Лексер в Тэнбридже, и толстяк Уайт привел ее на Олд Оук-стрит. Она вела себя весьма непринужденно, но господин Пичем дал этой свидетельнице отвод. Он заявил, что не намерен унижать свою дочь в глазах всего света, а на самом деле, вероятно, опасался, что показания проститутки не будут приняты во внимание судом, узнав об этом, Мэкхит страшно разозлился.

– Как он себе это представляет, мой почтенный тесть? – орал он. – С каким количеством баб он мне еще прикажет спать?

Тем не менее он изъявил согласие выставить в качестве свидетельницы Фанни Крайслер.

Правда, он уже проник в правление банка, но разорение Пичема все еще было ему нежелательно: он теперь рассматривал его как клиента. Если бы этот клиент как-нибудь справился со своим противником, не прикасаясь к банковскому вкладу, банк был бы очень доволен.

В эти дни Мэкхит неоднократно задумывался: не развестись ли ему в самом деле с Полли?

В разговоре с Гручем, которого он с обычной своей бестактностью привлек к обсуждению кандидатуры Фанни Крайслер, он изложил свои мысли в следующих выражениях:

– Могут произойти события, которые разлучат меня с моей женой. Быть может, самым правильным было бы с моей стороны окончательно порвать с ней. Но даже если я теперь и признаю факт моей связи с Фанни, это еще ни в какой степени не означает разрыва с моей женой. Так или иначе, она от меня беременна и не станет поддаваться любому капризу и бросать меня из-за какого-то пустяка. Только самые серьезные основания могут заставить женщину в ее положении покинуть мужа. Это – преимущество, которое дает нам их беременность. Вот когда они по-настоящему привязываются. Природа, Груч, хитрая штука! Она везде возьмет свое. А почему? Потому что она изворотлива.

Груч сидел, скорчившись, на матраце, курил и задумчиво кивал.

– У моей жены, – задумчиво продолжал Мэкхит, – есть только одна возможность насолить мне: если она избавится от ребенка, которого носит под сердцем. Но это было бы с ее стороны так безжалостно, что мне потом было бы уже все равно – разрыв так разрыв! Я сказал ей: пускай сама решает. Я не говорил ни за, ни против. Я дал ей понять, что все зависит от нее. Это для нее серьезное испытание – испытание ума и сердца. Откровенно говоря, я не знаю, выдержит ли она его. Быть может, сейчас уже все кончено – я этого не знаю. Я даже не знаю в данный момент, носит она еще под сердцем моего ребенка или нет. Я предпочитаю не спрашивать. Я делаю вид, будто меня это вообще не интересует. Но придет время, и я спрошу: «Где твой ребенок? Что ты с ним сделала? Был ли он тебе так дорог, что ты ни за что на свете не захотела расстаться с ним, или, может быть, наоборот?» И эта минута решит все.

Груч опять кивнул, а Мэкхит в это мгновение на самом деле поверил в то, что говорил. Это было в высокой степени свойственно ему – отдавать категорические приказания, а потом взваливать всю ответственность на тех, кто их выполнял.

Итак, Уайт привел Фанни Крайслер к Пичему. Тот принял их, стоя в своей маленькой конторке.

Фанни вела себя очень естественно и, как всегда, производила впечатление дамы. Она заявила, что охотно окажет господину Мэкхиту услугу, о которой он ее просит. Она ничем не связана и равнодушна к сплетням и пересудам.

– Стоп! – резко перебил ее Пичем. – Уж не прикажете ли понять вас в том смысле, что вы готовы принести ложную присягу, лишь бы оказать господину Мэкхиту услугу? Это нас никоим образом не устраивает!

Фанни удивленно взглянула на адвоката; тот смущенно уставился в угол убогой каморки.

– Вы хотите, – сказала она (из всех трех сидела только она; теперь она закурила сигарету), – чтобы я вам сказала, действительно ли я жила с вашим зятем?

– Вот именно, – подтвердил господин Пичем.

Она рассмеялась не без приятности. Потом она повернулась к Уайту:

– Не знаю, Уайт, в интересах ли господина Мэкхита, чтобы я об этом говорила.

Она сознательно не назвала Уайта господином, желая подчеркнуть, что она стоит на той же ступеньке социальной лестницы, то есть принадлежит к числу клиентов Уайта.

– В интересах господина Мэкхита или не в интересах, – сварливо сказал господин Пичем, – но я это должен знать. И моя жена – тоже, если вы не возражаете. Это дело не шуточное!

Он отворил обитую жестью дверь и позвал жену. Та, очевидно, находилась где-то поблизости. Она явилась в ту же секунду. Сложив руки на животе, она принялась с любопытством разглядывать гостью. Она не была дамой.