В каких-нибудь два-три дня мелких владельцев д-лавок охватило величайшее смятение. Все они имели ряд личных обязательств по отношению к домовладельцам, все повыдавали векселя, частью в оплату товаров, частью за инвентарь. За весьма короткий промежуток времени было открыто около полудюжины д-лавок, еще не успевших как следует стать на ноги. Мелкие владельцы, естественно, были теперь уверены, что их предали в угоду большим лавкам. Их охватило полное отчаяние.
С этого момента служащим господина Пичема нередко доводилось ловить на улицах владельцев д-лавок или их родственников, пытавшихся просить милостыню.
С тех пор как они были выброшены агентами Мэкхита на улицу, их самостоятельность еще более возросла. Их независимость приняла прямо-таки невыносимые размеры, они не имели даже постоянного жилища. Усердие довело их до того, что они весили не более ста фунтов.
Пичем тоже не видел в них никакого проку, ибо не меньше двух месяцев должно было пройти, чтобы они окончательно утратили чувство гордости.
Аарон и Опперы стояли перед загадкой. Первое время они говорили с Блумзбери очень резким тоном, но накануне рекламной недели стали необычайно кроткими. Лавки Аарона привыкли к дешевым товарам ЦЗТ, как к кокаину. Они им были необходимы.
Мэкхит не пошел в Коммерческий банк, когда там происходило объяснение с Блумзбери. Он продолжал внушать Аарону, что он окончательно порвал с Блумзбери и уже несколько недель не показывается в конторе ЦЗТ. Аарон и оба Оппера, которые, кстати сказать, с некоторых пор стали относиться к Аарону гораздо менее сердечно, чем в былые времена, очень ухаживали за лордом; а тот, воткнув в ротик толстую импортную сигару, думал о Дженни и обещал сделать все, чтобы уладить «трения». Решено было до поры до времени не отказываться от рекламной недели. Блумзбери высказал предположение, что ЦЗТ вскоре оправится и возобновит поставки. Собеседники расстались, обменявшись сердечным рукопожатием. Все они почувствовали, что по-человечески сблизились. Разговор коснулся также и повышения цен.
Жак Оппер даже пригласил Мэкхита провести субботний вечер и воскресенье в Уорборн-Касл.
На этот раз Мэкхит взял с собой Полли. Фанни пришлось пустить в ход все свое красноречие, чтобы удержать туалет Полли на среднем уровне: Мэкхит хотел, чтобы она была одета как герцогиня; это было бы, пожалуй, еще хуже, чем привезти с собой Дженни, о чем в свое время мечтал Блумзбери.
Госпожа Оппер приняла Полли весьма любезно.
Полли говорила не слишком много и не слишком мало и только удивлялась, что Опперы так громко чавкают за столом.
У старшего шефа банка, господина Жака Оппера, она имела особый успех; она всегда пользовалась успехом ~ у мужчин солидного возраста.
Гуляя с Мэкхитом по парку, банкир указал на древние корявые дубы, между которыми пробивалась свежая травка, и промолвил:
– Видите, дорогой Мэкхит, они стоят поодиночке, на большом расстоянии друг от друга. Им хорошо, не правда ли? Я, знаете ли, люблю иметь дело с людьми удачливыми. Этим деревьям повезло. Не стоит говорить, что они тут ни при чем, что за ними ухаживали садовники. У них чудесный вид!
Мэкхит молча шел с ним рядом; он дал себе слово быть удачливым.
К сожалению, в эту столь гармоническую атмосферу вкрался диссонанс: Мэкхит получил от старшего инспектора Брауна извещение о том, что последний более не может противиться аресту своего друга. В ответ на запрос о причине ареста – запрос, стоивший Мэкхиту больших усилий, – он получил сообщение, что на него пало подозрение в убийстве розничной торговки Мэри Суэйер.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Господа, сегодня я мою грязные стаканы
И гну спину, белье стирая,
И я каждому молча кланяюсь, получая пятак;
Видят все мои лохмотья и наш пакостный кабак,
И никто не знает, кто я такая.
Но однажды вечером всполошится вся гавань
И пронзительный крик разбудит всех,
И, услышав мой веселый смех на кухне.
Скажут мне: «Что за дурацкий смех?»
И фрегат трехмачтовый,
Сорок пушек по борту,
Бросит якорь у нас.
Мне кричат: «Вытирай стаканы, детка!» –
И в ладонь мне пятак суют.
Я беру от вас подачки и стелю вам кровать,
Но никто на ней сегодня не будет спать,
И никто не знает, как меня зовут.
Но однажды вечером всполошится весь город,
Загудит и проснется сонный порт.
У окна стоять я буду, и, меня увидев,
Скажут: «Что смеется этот рыжий черт!»
И фрегат трехмачтовый,
Сорок пушек по борту,
Даст по городу залп.
Господа, в ту ночь вам будет не до смеха:
Рухнут крыши на голову вам,
Рухнут стены домов, гремя и звеня,
Лишь одна гостиница уцелеет от огня,
И все спросят робко: «Кто остался там?»
И к гостинице сбегутся ночью толпы,
Спросят: «Почему она не сожжена?»
И, увидев утром, как я выхожу из дома,
Люди скажут: «Тут жила она».
И фрегат трехмачтовый,
Сорок пушек по борту.
Черный выкинет флаг.
А наутро молодцы мои в город войдут,
И город задрожит от страха,
И выволокут всех. В кандалы закуют
Мои молодцы, и ко мне приведут,
И спросят: «Всех прикажешь на плаху?»
В это утро будет очень тихо, и спросят
Палачи: «Кому умереть?»
И ответ мой будет очень краток: «Всем!»
И когда покатятся головы, я буду
Приговаривать: «Опля!»
И фрегат трехмачтовый,
Сорок пушек по борту,
Унесет меня вдаль.
«Мечты судомойки»
ЕЩЕ РАЗ ДВАДЦАТОЕ СЕНТЯБРЯ
Трикотажная лавка Мэри Суэйер помещалась на Малберри-стрит, неподалеку от моста Ватерлоо. Придя к Мэри в гости, Фьюкумби застал ее с двумя детьми в тесной каморке за лавкой, где обычно проводили свободное время все владельцы д-лавок. Торговое помещение было несколько больше обычного, и занавеска разделяла его на две половины. В той половине, что была ближе к улице, стоял прилавок; в задней при свете газа работали две хилые швеи. В жилую комнату свет проникал со двора через крошечное окно. На швейную мастерскую его не хватало, несмотря на то что дверь, соединявшая ее с отапливавшейся каморкой, постоянно была открыта.
Мэри жилось плохо. Муж почти ничего не присылал ей из Мафекинга. Он был женат второй раз – развелся из-за нее с первой женой, и теперь ему приходилось содержать две семьи.
Мэри запуталась в долгах. Чека, который ей дал Мэкхит, хватило ненадолго. К тому же Мэри была довольно неаккуратна и неважно вела дело. Швеям она почти ничего не платила, – впрочем, и работа их немногого стоила, – но Мэри любила благотворительствовать и подкармливала их всякий раз, как они доставали свои черствые, скудно намазанные маргарином бутерброды, которые часами жевали за работой. У Мэри была страсть всем нравиться и всех поражать своей щедростью. Она даже давала деньги взаймы.
