– Мои картины не настолько хороши, чтобы их продавать, – возразила Женевьева. Ее работы были очень… личными, и она считала, что их невозможно продать. – Видите ли, это всего лишь портреты детей, сценки с лодками, пейзажи и цветы. Никто их не купит. Люди предпочитают героические сюжеты.

– И голых леди, – добавил Джейми. – Их тоже любят.

– Помолчи! – прикрикнула на него Юнис.

– Женевьева, я убежден, что вы не правы. Сейчас уже не столь популярны изображения богов и героев. К истории и мифологии многие также теряют интерес. Ваши картины… они отражают быстротечные моменты жизни, что близко многим людям. Более того, ваши картины насыщены чувствами, и это поймет каждый, кто посмотрит на любую из них.

– Мисс Женевьева, он правду говорит, – поддержал Хейдона Оливер. – Вот я посмотрел на лодки и подумал: хорошо бы сходить к реке и поймать рыбку к ужину.

– Ты же знаешь, что сегодня рыба не нужна. Сегодня воскресенье, – проворчала Юнис.

Женевьева в растерянности смотрела на Хейдона. Неужели он действительно так думал? Разумеется, ей было приятно, что он все понял. Взглянул на ее работы и понял, что живопись для нее не просто забава. Сколько Женевьева себя помнила, она всегда рисовала. Но после того как умер отец и она взяла к себе Джейми, ее картины разительно изменились; всеми покинутая и одинокая, она должна была как-то выражать свои страхи, радости и огорчения, и этим средством для нее стала живопись. Любая из картин, выставленных в гостиной, имела для нее особенное значение, далеко выходящее за рамки сюжета. Словно каждый штрих был напоен ее счастьем и ее страданиями, и каждый мазок навеки связывал с холстом какую-то часть ее души.

Неужели Хейдон смог почувствовать те настроения, с которыми она писала эти картины? А если смог он, то значит ли это, что и другие смогут все понять и пожелают купить ее картины?

Нет-нет, глупости все это. Не следует тешить себя иллюзиями.

– Никто в Инверари не станет устраивать выставку работ женщины, – заявила Женевьева. – И никто не посчитает, что мои картины чего-то стоят. Конечно, люди готовы платить за портреты своих детей, но совсем другое дело эти картины.

– Возможно, вы правы, – согласился Хейдон. – Но дело в том, что я не собирался выставлять ваши работы в Инверари. Здесь слишком ограниченный рынок, и за ваши картины не дадут достойную цену. Я хочу устроить выставку в Глазго.

Женевьеве стало ясно: Хейдон не понимал, что мир искусства принадлежит исключительно мужчинам.

– В Глазго тоже ни один галерейщик не снизойдет до того, чтобы выставить женщину-художницу.

– Это стало бы проблемой, если бы я сказал, что работы принадлежат женщине. – Хейдон задумчиво остановился перед портретом Шарлотты. – Я думаю, успех обеспечит французское имя. Как я заметил, шотландские галерейщики с чрезмерной любовью относятся ко всему, что создано за границей. Такие работы моментально приобретают ореол таинственности.

– И тогда их хорошо покупают, – энергично закивала Юнис. – У лорда Дунбара было очень много картин, и ни одну из них не нарисовал честный, добрый шотландец. Все из Италии, Франции, Англии, как будто там лучше знают, как размазать краску по тряпке. – Она неодобрительно фыркнула.

– Вы предлагаете сказать, что мои картины нарисовал какой-то француз? – Женевьева была не в восторге от такой идеи.

– Я понимаю, что это не самое лучшее решение. Но если мы хотим выставить ваши работы и вызвать к ним интерес, то придется поступить именно так.

– По-моему, очень романтично, – одобрила Аннабелл. – Французские имена звучат на редкость красиво.

– А по-моему, они звучат глупо, – заявил Саймон. – Как будто человек пытается… что-то выплюнуть изо рта, но никак не может.

– Без вашего согласия я этого не сделаю, Женевьева. – Хейдон пристально посмотрел на нее. – Но я уверен, для вас это прекрасный шанс получить деньги для оплаты долгов.

Женевьева переводила взгляд с одной картины на другую. Каждая представляла какую-то глубоко личную сторону ее жизни и жизни ее детей. Ей совсем не нравилось, что незнакомые люди будут на это глазеть, оценивать и, возможно, насмехаться. И было по-настоящему обидно, что ее работы придется приписать вымышленному мужчине.

Джейми, Аннабелл, Грейс, Шарлотта, Саймон и Джек – все смотрели на нее и ждали решения. Их лица были исполнены доверия, они были уверены, что если она откажется продавать свои картины, то тогда наверняка найдет другой способ оплатить долги и сохранить дом. Оливер, Дорин и Юнис выглядели более озабоченными, они сознавали всю ненадежность своего положения.

Женевьева поняла, что у нее нет выбора.

– Хорошо, лорд Редмонд, – сказала она. – Говорите, каким именем я должна их подписать.

Альфред Литтон снял очки, протер их платком и снова водрузил на нос.

– Замечательно, – пробормотал он, наклоняясь над картиной. – Экстраординарно. – Он резко выпрямился и сдернул с носа очки. – Говорите, этот Булонэ – ваш друг, мистер Блейк?

– Старый друг, – подтвердил Хейдон. – Мы познакомились лет десять назад, когда я путешествовал по югу Франции. В то время он, конечно, был совершенно неизвестен. Я имел честь посетить его в старом фермерском доме, где он тогда жил и работал. И я сразу почувствовал, что со временем он станет выдающимся художником. Однако в то время я понятия не имел, насколько велик его талант.

– Да, действительно… – Мистер Литтон окинул взглядом картины, которые Хейдон принес в его галерею.

– Когда я ему написал, что хотел бы устроить его выставку в Шотландии, эта идея поначалу его не воодушевила. – Хейдон хотел внушить галерейщику, что устройство такой выставки будет удачным ходом. – Ведь всем хорошо известно, что он живет отшельником. Никогда не был женат. Редко выезжает из дома. Порицает все, что отвлекает его от работы. Рисует день и ночь, почти не отрываясь на еду и сон. В общем, весьма эксцентричная натура.

– Как многие художники, – с глубокомысленным видом заметил Литтон. – Не зря говорят, что безумие – плата за гениальность. Разумеется, я слышал про Булонэ, – продолжал галерейщик, давая понять, что он в курсе всего, что происходит в мире искусства. – Но должен признаться, что впервые имею удовольствие видеть его работы. Очень выразительно. Да, необыкновенный талант.

Хейдон улыбнулся. Он предвидел, что Литтон ни за что не признается в собственном невежестве.

– Конечно же, вы знаете, что сейчас Георга Булонэ превозносят во всех салонах Парижа. Его работы продаются в тот же день, как поступают на выставку, и многие коллекционеры мечтают приобрести хоть какую-нибудь из его работ. Знаменитый парижский критик месье Лашапель из «Ле Паризьен» предсказывает, что Булонэ вскоре станет одним из самых прославленных художников нашего века.

– Этого только слепой не увидит, – согласился Литтон. – Мистер Блейк, я вам очень благодарен за то, что вы представили моему вниманию работы этого удивительного художника. Не сомневаюсь, что смогу продать все пять картин. Герцог Аргайлл постоянно ищет интересные работы для своей и без того внушительной коллекции, и я с радостью приглашу его для приватного просмотра. Уверен, что мы сможем устроить выставку любых других работ, которые месье Булонэ соблаговолит мне прислать.

– До чего приятно встретить человека, который заинтересован в продвижении искусства в общество, а не в извлечении наибольшей выгоды. Вы делаете честь своей профессии, – сообщил Хейдон.

Галерейщик в смущении улыбнулся.

– Не сомневаюсь, что здесь вы встретите достойный отклик, мистер Литтон. Я очень благодарен вам за то, что вы оставите экспозицию в Инверари, а не отправите ее на значительно более крупный показ в вашем филиале в Глазго. – Хейдон встал, как бы давая понять – разговор окончен. – Когда такого известного художника, как этот, представляют в большом городе, высокая духовность искусства теряется среди безумия наживы и тщеславия. Чтобы это понять, надо было видеть, что случилось на последней выставке месье Булонэ в Париже.