Констебль Драммонд с деланным сочувствием поглядывал на Женевьеву. Он сидел, сложив пальцы домиком, а руки у него были необычайно большие, с длинными, но не слишком чистыми ногтями. Эти руки и длинные сальные волосы свидетельствовали о том, что он не очень-то следил за своим внешним видом. Правда, на сей раз констебль пригладил свои черные пряди, но их не мешало бы сначала вымыть и расчесать. «Скорее всего давно у него нет ни жены, ни любовницы», – подумала Женевьева, усаживаясь в кабинете начальника тюрьмы Драммонда.

– Миссис Блейк, я уверен, вы понимаете, что участие в жестоком нападении на мистера Инграма, а также на лорда Страдерса и его супругу сводит на нет любые ваши договоренности с комендантом Томсоном в отношении опеки над девочкой. – Драммонд не улыбнулся, но Женевьева знала: делая такое заявление, он испытывал огромное удовольствие.

– Насколько я понимаю, Шарлотта ничего не украла и ни на кого не напала, – возразила Женевьева. – Поскольку я вернула все вещи и намерена полностью компенсировать мистеру Инграму причиненный ущерб, дело благополучно разрешилось. Так что я не вижу причин для дальнейшего задержания Шарлотты. Отдайте ее мне, а я отведу ее домой и накажу, если потребуется.

– К сожалению, миссис Блейк, ситуация не так проста, – сказал комендант Томсон, нервно теребивший бороду.

Начальник тюрьмы опасался серьезных последствий – ведь девочка, которую он год назад отпустил к Женевьеве, совершила преступление, направленное против уважаемых жителей города. А если прибавить к этому инциденту недавний побег лорда Редмонда, то становилось ясно: коменданта Томсона непременно вызовут в Глазго для объяснений. Значит, теперь, чтобы показать, что он осознал свои ошибки, следовало предпринять самые серьезные и решительные меры.

Строго взглянув на Женевьеву, Томсон проговорил:

– Шайка воришек, ворвавшаяся в лавку мистера Инграма, похитила чрезвычайно редкие драгоценности огромной цены. К тому же они напали на лорда и леди Страдерс, и лорд Страдерс сообщил, что его жена серьезно пострадала. Доктор Хейс ее обследовал и предписал полный покой и постельный режим на целый месяц. Вы представляете, что это означает, миссис Блейк?

Женевьева прикусила губу, чтобы воздержаться от комментариев. Джейми ей рассказал, как врезался в леди Страдерс после того, как лорд Страдерс сунул трость ему под ноги. Следовательно, мальчика никак нельзя было винить, даже если дама действительно пострадала при падении.

– Добавим к этому нежелание обвиняемой помочь мне в расследовании, что демонстрирует шаткость ее моральных устоев, – продолжал Драммонд. – Она отказывается выдать сообщников, хотя я ей сказал, что если она это сделает, то судья будет к ней более снисходителен. Мы, конечно, получили от мистера Инграма описание, из которого явствует, что и другие участники нападения были вашими подопечными, но было бы полезно, если бы девочка это подтвердила.

Женевьева недоверчиво взглянула на констебля:

– Вы хотите, чтобы Шарлотта обвиняла своих братьев и сестер?

Драммонд презрительно фыркнул, как бы давая понять, что называть этих детей «братьями и сестрами» просто нелепо.

– Я говорю, что если бы девочка продемонстрировала хоть немного раскаяния и помогла бы мне, то я был бы более склонен верить в ее невиновность. Но увы, я прихожу к заключению, что все участники этого дела заслуживают длительных сроков заключения. Хотя я решил не возбуждать дело против остальных преступников, эта девочка должна стать для них примером. Общество обязано позаботиться о том, чтобы опасные преступники понесли заслуженное наказание и оказались за решеткой.

– Мы говорим об одиннадцатилетнем ребенке! – возмутилась Женевьева. – Едва ли ее можно считать опасным преступником.

– Ошибаетесь, – возразил констебль. – Мы говорим о молодой женщине с преступным прошлым, о той, которая вновь нарушила закон, хотя вы, взяв преступницу к себе домой, пытались ее перевоспитать. Как я уже говорил, миссис Блейк, это у них в крови и передается из поколения в поколение. И к сожалению, все живущие у вас дети таковы. С ними нужна строгость, иначе из-за них будут страдать невинные люди, что и произошло сегодня.

– Констебль Драммонд, я не отрицаю: дети поступили плохо, – согласилась Женевьева. – Но поверьте, они это сделали не из жадности или врожденной склонности к воровству. Просто они хотели помочь мне…

– Все это решит суд, – перебил Драммонд.

Женевьева сделала глубокий вдох, стараясь успокоиться. Потом вновь заговорила:

– Констебль Драммонд, неужели вы всерьез полагаете, что если посадить одиннадцатилетнюю девочку в тюрьму, то из этого получится что-то хорошее?

– Увы, миссис Блейк, ничего другого мы сделать не можем. – Комендант Томсон попытался придать своим словам оттенок сожаления. – Если бы это был ее первый проступок, мы могли бы проявить снисхождение. Но за девочкой числятся и другие преступления, которые и привели ее в мою тюрьму в первый раз.

– Воровал ее отец, – возразила Женевьева; она уже начинала терять терпение. – Он заставлял Шарлотту показывать искалеченную ногу, чтобы отвлекать толпу, пока сам шарил по карманам. Отец же ее и искалечил, когда был пьян.

– Да, конечно, у нее бывали трудные времена, – кивнул Томсон. – Но вы должны понимать: одним из пунктов нашего соглашения являлось условие, согласно которому отданные под вашу опеку дети больше не будут нарушать закон, в противном случае вы теряете право на опеку, а дети понесут наказание в полном объеме приговора. Только настаивая на таких условиях, я могу дать суду и жителям Инверари некоторую уверенность в том, что эти дети больше не будут представлять угрозу для общества. К сожалению, девочка снова преступила закон, и, следовательно, наше с вами соглашение обязывает меня освободить вас от опеки и направить дело в суд. Боюсь, с этим ничего нельзя поделать. – Комендант посмотрел на Женевьеву так, словно очень ей сочувствовал. – Если же мы проигнорируем этот случай, люди могут потребовать, чтобы все дети, находящиеся сейчас под вашей крышей, были немедленно возвращены в тюрьму. Я уверен, что лорд и леди Страдерс непременно этого потребуют.

«А ведь он прав», – подумала Женевьева в отчаянии.

– Заседание суда состоится через три дня, – продолжал Томсон. – До этого вы можете ходатайствовать о деле этой девицы. Можете обратиться к самому судье с просьбой о снисхождении.

Три дня. Для ребенка, сидящего в тюрьме, это целая вечность. И все же Женевьева решила, что попытается вызвать у мистера Инграма и супругов Страдерс сочувствие к Шарлотте, чтобы те дали показания в ее пользу. А уж если жертвы проявят сострадание, то и судья не откажет.

Женевьева медленно поднялась на ноги.

– Я хотела бы ее повидать, если вы не возражаете. Я недолго.

– Пожалуйста, – кивнул комендант. Он поднялся с кресла. – Я сам вас провожу, миссис Блейк.

Свет, падавший из маленького зарешеченного окошка, прочертил свинцовые полоски на холодном полу камеры. Шарлотта сидела на койке, прислонившись к стене и положив больную ногу на перевернутый ночной горшок. Она была в плаще и в шляпке, на плечах же – два старых одеяла, выданных женой начальника тюрьмы, но все равно девочка мерзла, так как в камере было ужасно холодно. Она понимала, что надо бы походить немного, чтобы согреться, но нога болела, и Шарлотта опасалась, что сейчас не сможет ходить. Нога всегда начинала болеть от холода и сырости, а также по утрам, когда она только просыпалась. И еще иногда болела ночью, если накануне приходилось много ходить.

Она не помнила то время, когда нога у нее не болела, хотя такое время наверняка когда-то было, ведь родилась она без увечья. Теперь Шарлотта уже не помнила, где и при каких обстоятельствах сломала ногу, и была этому бесконечно рада. «Как хорошо, что я тогда была совсем маленькой и сейчас уже ничего не помню», – думала девочка. Впрочем, кое-что она все-таки помнила, пусть и смутно. Помнила, как жестоко избивал ее отец и как утром, просыпаясь, она в страхе ожидала новых избиений.