Однако Джанджакомо требовал, чтобы он как можно больше времени проводил в Милане, намеревался передать ему руководство концерном.

– Я старею, – говорил Джисмонди-старший. – А тебе пора остепениться. Подарить мне внуков.

Чтобы отвлечь старика от грустных мыслей, Алексей стал брать его с собой на вечеринки и званые ужины, знакомить со своими подругами – актрисами, писательницами, художницами. На обратном пути Джанджакомо всякий раз говорил: «Знаешь, эта твоя знакомая мне очень понравилась…» После чего дядя начинал расписывать прелести супружеской жизни. Алексей молча слушал его, пытаясь представить себе, каково будет жить под одной крышей с Еленой, Мариной или Джульеттой. Он сам удивлялся, насколько абсурдной казалась одна только мысль о подобной жизни. Однажды дядя не выдержал:

– Ты избаловался, у тебя было слишком много баб! Не знаю, какого черта тебе надо еще! Люди женятся для того, чтобы обзавестись семьей и продолжить свой род. Выбери ты любую женщину, из которой получится хорошая мать. Хватит тянуть время!

Алексей недоуменно посмотрел на него:

– Откуда я знаю, что такое хорошая мать?

– Ты мне надоел! – рявкнул Джанджакомо. – Смотри, найду тебе жену сам и твоего мнения не спрошу.

– Да, так было бы проще, – засмеялся Алексей. Но на всякий случай после этого разговора перестал брать дядю туда, где он мог встретиться с потенциальными невестами.

Алексей и сам все больше и больше отходил от светской жизни. С некоторым беспокойством он стал замечать, что и секс перестает доставлять ему былое наслаждение. Его душа и воображение оставались незадействованными.

Алексей с удвоенным усердием занялся делами концерна. С усердием, но без страсти и азарта. В нем появилась какая-то странная холодность, ранее ему несвойственная. Теперь работа отнимала у него большую часть времени. По крайней мере, считал Алексей, хоть дядя останется доволен.

И еще он стал увлекаться искусством. Раньше живопись трогала его очень мало, но сейчас Алексей полюбил именно этот вид изобразительного искусства. Полюбил за те самые качества, которые раньше оставляли его равнодушным: за скупость средств, за концентрированную выразительность. Созерцание картин приносило ему умиротворение. Алексей сделался завсегдатаем музеев и картинных галерей, накупил массу книг по искусству. Его интересовали все эпохи и все периоды; были картины, которые стали для него чем-то вроде икон – он обращался к ним вновь и вновь. Полотна были неподвижны, статичны, но взгляд человека наполнял их жизнью и смыслом. Алексей по-новому декорировал свою квартиру, развесил по стенам картины. Еще одну такую же квартиру он обустроил для себя в Риме.

Именно в Риме он и попал на выставку «Париж между мировыми войнами». Там, среди плачущих женщин Пикассо и механических монстров Пикабиа, он увидел портрет женщины, почему-то запавший ему в душу. Детское и в то же время соблазнительное лицо, по фантазии художника, принадлежало птице. Алексей прочел надпись: «Мишель Сен-Лу, Руссильон, 1935. Портрет Сильви Ковальской».

Это имя – Сильви Ковальская – показалось Алексею знакомым. Он стал думать, вспоминать, и из прошлого всплыла полузабытая история с таинственным письмом и кольцом. Некая женщина, подписавшаяся «Сильви Ковальская», утверждала, что она его мать. Какое странное совпадение. И лицо – кажется, в письме была еще и фотография. Но память не сохранила черты женщины, запечатленной на снимке.

Алексей долго стоял перед картиной, завороженный глазами на портрете. Ему казалось, что они удивительно похожи на его собственные. Алексей купил каталог, прочитал биографические сведения о художнике, но о Сильви Ковальской там почти ничего не было. На следующий день Алексей снова пришел на выставку. На третий день – опять. Его одолевало любопытство. Кто эта женщина с польским именем? Почему она написала ему такое письмо?

Лицо с портрета стало наваждением. Ощущения пустоты как не бывало – его вытеснило предчувствие тайны. Вернувшись в Милан, Алексей рассказал Джанджакомо о загадочном портрете, напомнил о давнишнем письме:

– Помнишь, ты обещал, что выяснишь, кто эта женщина? Ну и как, удалось тебе что-то тогда разузнать?

Джанджакомо увидел, что его приемный сын впервые за долгое время не на шутку чем-то заинтересован.

– Тебе бы жену найти, а не гоняться за призраками, – поморщился Джисмонди-старший.

– Так как, ты наводил справки? – подозрительно нахмурился Алексей.

Дядя пожал плечами:

– Вряд ли ты это помнишь. Когда-то, тебе было лет тринадцать, к нам приходила журналистка брать у тебя интервью.

Алексей попытался вспомнить, но в памяти остался лишь смутный образ женщины, которой он показывал свои любительские съемки. Алексей неуверенно кивнул.

– Так вот, настоящее имя той журналистки было Сильви Ковальская.

– И кто же она?

– Мне удалось выяснить лишь, что она жила в Нью-Йорке. Ее фамилия по мужу – Жардин.

Тут воображение Алексея разыгралось не на шутку. Оказывается, женщина, называвшая его матерью, была у них в доме! Она зачем-то разыскала его, организовала встречу. Значит, это не просто какая-то маньячка. Женщина с портрета и не могла быть маньячкой – это уж точно. Но если так…

Алексей отправился вместе с дядей в палаццо. Он порылся в старых бумагах, нашел и письмо, и кольцо, и фотографию. Долго рассматривал снимок. Он никогда не видел свою мать. Что означает для него это слово? Точка отсчета, отсутствующая величина. Алексей посмотрел на пожелтевшие фотографии тех, кого считал своими настоящими родителями. Потом снова взглянул на лицо Сильви Ковальской. Впервые ему стало по-настоящему страшно. Вдруг он – это совсем не он? От этой мысли закружилась голова, сердце учащенно забилось. Алексеем овладело неудержимое желание найти разгадку.

Кончалось десятилетие. Восьмидесятые годы не предвещали особенно светлых перспектив. И вдруг – это открытие, похожее на указатель, повернутый в прошлое.

Желание узнать как можно больше о Сильви Ковальской постепенно приобретало черты навязчивой идеи.

На следующий день Алексей отправился в сыскное агентство, специализирующееся на поисках людей по всему миру.

Ранней весной 1980 года Катрин Жардин сидела в одном из ист-сайдских ресторанов и нервно поглядывала то на часы, то на меню.

Собственная нервозность угнетала ее, но Катрин утешала себя тем, что времена сейчас такие – все нервничают. Эпоха близится к концу. Столетие состарилось, его конец не за горами. Приближается новое тысячелетие, пока еще окутанное мрачными химерами научной фантастики. Времени остается немного, и от этого ценность каждой секунды возрастает. Все спешат, торопятся покупать, работать, добиваться успеха, получать наслаждение. Скорей, скорей, пока не кончилось тысячелетие.

Вот и она такая же, как все.

Катрин нетерпеливо топнула ногой и еще раз просмотрела меню. Оно было исполнено в стиле прошедшей эпохи – с виньетками и миниатюрами, похожими на гравюры и литографии, развешанные на стенах заведения. Всюду одно и то же, думала Катрин. Все цепляются за культурное наследие, за традиции – страшатся будущего, потому что будущее несет в себе смерть. Вот чем объясняется пресловутая романтика старины, вот почему человек так дорожит своими корнями – национальными, культурными, расовыми, семейными. История и память нужны для того, чтобы устраниться от реальной жизни, ибо жизнь эта слишком тяжела.

Катрин вздохнула, раздраженная ходом своих мыслей, а также тем, что Жакоб опаздывал.

Вообще-то это было для него несвойственно, а уж сегодня ему тем более опаздывать не следовало – у Катрин совсем нет времени. Но Жакоб зачем-то попросил о встрече именно сегодня.

– Принесите бутылку минеральной воды, пожалуйста, Пьер, – попросила она официанта.

– Сейчас, мисс Жардин.

Официант бросился выполнять ее просьбу, а Катрин откинулась на спинку кресла. Ей нравилось здесь, в «Жераре». Всякий раз, когда нужно было пригласить кого-то из клиентов на обед, Катрин заказывала столик именно здесь. В «Жераре» было всегда уютно, спокойно, этакий мирный оазис средь хаоса и сутолоки Манхэттен.