Несколько часов спустя Алексей, избитый и окровавленный, сидел в переполненной камере. Среди арестованных преобладало боевое, вызывающее настроение. Студенты были горды собой – они не убежали от полиции, а затеяли с ней бой. Но бой оказался неравным, и вот они за решеткой. И от этого некоторые скисли.

Сам Алексей был настроен мрачно и задумчиво. Вспышка насилия и кровь потрясли его. Он все не мог забыть ту девушку, похожую на Франческу. Она лежала на земле, под ногами бегущих. Нет, это не могла быть Франческа – та в монастыре, в Агридженто. Тоже темница, но не такая, как здесь. Алексей поежился, отошел к стене. С товарищами по камере он не разговаривал.

На следующий день Джанджакомо внес за него залог, и Алексея выпустили. У выхода из полицейского участка собрались журналисты. Щелкали затворы, вспыхивали блицы, бесцеремонные руки совали микрофоны прямо в лицо обоим Джисмонди.

Джанджакомо растолкал репортеров и усадил Алексея в автомобиль. Он не ответил ни на один вопрос. Алексей видел, что дядя с трудом сдерживает ярость.

Не заезжая на римскую квартиру, Джанджакомо проехал по улицам, запруженным автомобилями, и свернул на автостраду. Алексей понял, что они едут прямиком в Милан.

По дороге они не разговаривали. У Алексея раскалывалась голова – оказывается, на лбу у него была огромная шишка, которую он сначала не заметил. Все тело ныло и саднило. Алексей и сам не заметил, как уснул.

Когда он проснулся, они уже подъезжали к дому. Он не был здесь с прошлого лета и с наслаждением повалился в свою кровать. Пришел доктор. Пока он проверял, целы ли ребра, нет ли внутренних кровоизлияний, пока возился с ссадинами и ушибами, Джанджакомо молча стоял возле кровати.

На следующее утро Алексей принял душ и попытался сбрить щетину – это не очень ему удалось из-за царапин и синяков. Видок был неважнецкий, но зато проснулся зверский аппетит.

Дядя уже сидел за столом.

– На, полюбуйся, – ткнул он пальцем стопку газет. – Можешь собой гордиться.

Он обжег Алексея сердитым взглядом и вышел из столовой.

Алексей стал листать газеты. Во многих из них на первой полосе, сразу после репортажа о римском побоище, красовалась его распухшая физиономия – иногда в одиночестве, иногда рядом с Джисмонди-старшим. Крупные заголовки кричали: «Студенческое восстание в Риме», «Арестован сын промышленника», «Революционный наследник Джисмонди», «Джисмонди-младший дерется с полицией», «Миллионер на баррикадах».

У Алексея испортилось настроение.

Вечерние газеты были еще хуже. Там подробно описывалась деятельность Джисмонди-младшего: его работа на заводах отца, где он якобы баламутил рабочих, пытался вбить клин между ними и администрацией. Попутно перечислялись компании, принадлежавшие концерну. Немало внимания было уделено и Джисмонди-старшему. Одна из газет раскопала русское происхождение Алексея и намекала на роль КГБ во всей этой истории.

Алексей был потрясен.

– Ну как? – поинтересовался Джанджакомо за ужином. – Что ты можешь сказать в свое оправдание?

Алексей потыкал вилкой мясо.

– Извини. Мне жаль, что я втянул тебя во все это. Что же до остального… – Он расправил плечи.

– Значит, ты по-прежнему собираешься драться с полицией и свергать существующй строй? Ты это хочешь сказать?

– Драться с полицией? – возмутился Алексей. – Это они напали на нас – давили нас джипами, забрасывали гранатами, избивали дубинками. Фашистские свиньи! – крикнул Алексей. – Я был там и видел все собственными глазами. А ты только и знаешь, что читать правую прессу. Веришь всякому вранью, которое они печатают. – Он вскочил и оттолкнул стул. – С тобой бессмысленно разговаривать.

Начиная со следующего дня стали приходить письма, и их становилось все больше и больше. Одни были адресованы Алексею, другие Джанджакомо. Алексею угрожали – кто высылкой из страны, кто отлучением от церкви, кто виселицей. Приходили бандероли с дохлыми мышами и какими-то зловещими амулетами. Были и письма, в которых Алексея поздравляли с мужественным поступком и называли «товарищем». Девушки предлагали любовь и дружбу, сопровождая письма фотографиями и локонами. Джисмонди-старшему делали предложения иного рода – не хочет ли он усыновить более достойного молодого человека, чем этот непутевый Алексей? Ну и, разумеется, потоком шли письма, в которых содержались просьбы о денежном вспомоществовании – ради какого-нибудь благороднейшего дела или просто так, во имя Христа.

Эта почта вызывала у Алексея отвращение и в то же время казалась ему каким-то чудом. В одночасье он превратился в объект общественного внимания.

Он уже не принадлежал себе, он принадлежал публике, толпе. Толпа думала о нем, грезила им, подталкивала к тем или иным поступкам. Удивительные все-таки существа люди!

Больше дядя и племянник не ссорились. Они были вежливы друг с другом, встречались только за завтраком. Непрекращающийся поток писем вытеснил все другие темы. Джанджакомо и Алексей показывали друг другу самые любопытные, молча качали головой или усмехались, обменивались комментариями.

На четвертый день пришло письмо иного рода. Когда Джанджакомо прочитал его, лицо промышленника посерьезнело.

– Вот этого я больше всего и боялся, – сказал он, протягивая листок Алексею.

Буквы были вырезаны из газет. В анонимном письме говорилось, что Джанджакомо должен оставить в тайнике (место указывалось) миллион лир. Иначе его сын будет похищен.

– Какая ерунда, – рассмеялся Алексей. – Кто-то валяет дурака.

Джанджакомо взглянул на него чуть ли не с презрением.

– Может быть, тебе и наплевать на собственную жизнь, но зато мне не наплевать. Я немедленно сообщу в полицию. В Италии подобные преступления не новость.

– Ну не собираешься же ты им платить!

Джисмонди-старший покачал головой:

– Нет, платить я не буду, но отныне к тебе будет приставлен телохранитель. Кроме того, в течение следующих нескольких недель ты носу не высунешь за порог.

Алексей протестовал, возмущался, но дядя и слушать его не стал.

На следующий день вновь пришло письмо того же содержания. Только на сей раз вымогатели намекали, что Джисмонди-младший с ними заодно, что он добровольно даст себя похитить, поскольку деньги нужны на «революционное движение».

– Это твои дружки? – сурово спросил Джанджакомо.

– Не смеши меня, – отмахнулся Алексей, но ему тоже передалось дядино беспокойство.

Дни напролет он сидел в четырех стенах – валялся на кровати, бродил по дому, загорал во внутреннем дворике. Там росли в кадках два апельсиновых деревца. Глядя на них, Алексей вспоминал девушку, упавшую на мостовую, вспоминал Франческу – ее запах, жар ее украденных у судьбы поцелуев. Франческа навек заперта в каменный мешок, сидит в монашеской келье. Собственная семья сковала ее цепями религии и традиций.

И вот он сам тоже оказался в капкане. Его темница – дядины миллионы. Они мешают ему жить и свободно дышать.

Алексей был вполне способен оценить иронию ситуации, но от этого чувство безысходности не ослабевало.

Он стал устраивать пробежки по дворику, превратившемуся для него в тюремную прогулочную площадку. Он бегал до изнеможения, затем валился на кровать и думал про Франческу. Именно тогда у него и родилась идея фильма, фильма, который перенесет на экран самую суть Сицилии. Это будет картина о женщине, которая прекрасна телом и живет среди прекрасной природы, но скована по рукам и ногам общественными и семейными путами. Алексей мысленно представлял эпизод за эпизодом, сцену за сценой. Потом он стал делать записи, заносить мысли и образы на бумагу.

Поток писем наконец начал иссякать. Остались лишь обычные просьбы о пожертвованиях. Пришло третье письмо, в котором угрожали похищением. Джанджакомо только скрипнул зубами. А немного спустя пришло письмо, не похожее на остальные. Оно было в аккуратном конверте, адрес напечатан на машинке. Внутри оказался листок бумаги, исписанный крупным, размашистым почерком, выцветшая фотография и бархатный мешочек. Алексей не без труда разобрал английские фразы: