— А, так вы знаете. Если честно, письмо было такое мерзкое, что я до сих пор никому не мог сказать.
— Скажи нам здесь.
Кэнсаку чуть покраснел:
— В общем, там было, что Киёми с дядей в постыдных отношениях, и написано все в самых отвратительных выражениях. Прямо как будто сексуальный маньяк сочинял.
— И начиналось с обращения «Ladies and Gentlemen»?
— Да-да, именно так.
— Там была в конце фраза «Если считаете, что это ложь, пусть проверит врач»?
— Да. Это так мерзко, что я ни с кем не мог поделиться.
— Слушай-ка, Эномото, — заговорил Тодороку. — Ты правда сжег то письмо?
— Правда. А почему вы спрашиваете?
— То есть ты его никому не передавал, никому под дверь не подсовывал?
— Нет же! Уж не знаю, почему вы так говорите, но я точно сжег его. Вдруг бы оно матери на глаза попалось!
— Эномото-кун, — опять вступил Киндаити, — а когда это произошло?
— Когда? Уже жара стояла… А, вспомнил! Я потом Киёми пытался предостеречь, это было в августе, в тот вечер, когда танцы праздника «О-бон» устраивали. Значит, получил я его еще раньше.
— Что значит — «предостеречь»?
— Мне и самому тогда было тяжело говорить. Не мог же я ей прямо сказать, что такое письмо пришло. Мне ее жаль было, да и не поверил я. А все-таки у Киёми уже возраст соответствующий, и Окабэ-сэнсэй еще не стар… К тому же, кровного родства между ними нет, так что нехорошо, что они вдвоем здесь в такой квартире. А потом, до меня разговоры доходили, что Киёми, возможно, к мадам жить переберется, вот я ей и посоветовал поторопиться — мол, нехорошо как-то… Вечером того дня, когда танцы «О-бон» были.
— Что она тогда тебе ответила?
— Рассердилась ужасно. А потом сообщила мне, что больше со мной не общается. Это тогда, наверное, неспроста было, она просто про свое письмо ничего не говорила. А сама, наверное, решила, что это я такие сплетни разношу.
— Говоришь, сказала, что больше с тобой не общается? Что, у вас до этого были какие-то отношения?
— Отношения?.. Ну, она девчонка симпатичная, стильная…
— После того, как она тебе это передала, вы отдалились друг от друга?
— Ну не так, чтоб вообще при встрече не здороваться… Она как-то сразу с Сабу-тян сблизилась. Раньше мы с ней были, а Сабу с Тамаки парочкой. Так что Тамаки из-за этого очень даже занервничала. Ха, да в таком районе, как наш, полно всяких коллизий!
В мире взрослых тоже есть свои коллизии. Возможно, две из них пересеклись?
— Эномото-кун, — после недолгого молчания опять заговорил Киндаити Коскэ. — В конце сентября Киёми пыталась покончить собой. Что ты тогда подумал? Я имею в виду, мотив?
— Я… Нехорошо я тогда подумал. Решил, что может и правда в том письме была, может, Киёми из-за этого и на самоубийство решилась. Но потом я понял, что не так это.
— Как же ты это понял?
— Окабэ-сэнсэй тогда очень взволновался и ко мне приходил, расспрашивал, не знаю ли я причины. Он так искренне переживал, что мне сразу ясно стало: не мог такой человек подобными гадостями заниматься.
— И ты до сих пор не знаешь, почему Киёми задумала самоубийство?
— Не знаю. После того, как она поправилась, мы специально избегали говорить с ней на эту тему. Да и потом, после того случая она и от Сабу тоже отдалилась. То есть, она вообще от нашей компании отошла. Какой-то одинокой стала…
— Вот оно что… — Киндаити обернулся к Тодороку. — Господин старший инспектор, у вас есть еще что-нибудь?
— Нет, вроде все. Ты скажи Химэно, пусть заходит.
Однако на смену Кэнсаку появился не Сабухиро, а сыщик Эма.
— Приветствую, Киндаити-сэнсэй! Вот ведь дела какие! Знать бы заранее, уж давно бы по вашему совету озеро прочистили.
— Эма-кун, как там, все в порядке?
— Сейчас вот договаривался, чтобы с реки Тамагава технику прислали.
— Химэно Сабухиро здесь?
— А, забыл совсем — там мать Тамаки ждет, хочет что-то важное сообщить. Торопится очень. Так что? Или сначала Химэно?
— Эх, ну конечно! — вспомнил Киндаити. — У нее же ко мне что-то было. Что ж, давайте сперва ее послушаем.
В мастерскую, где ее ждали полицейские, Канако вошла не одна. С ней была Дзюнко. Глаза у нее были измученными. С той минуты, как эта женщина сегодня утром получила письмо, они были такими все время.
— Господин старший инспектор, — крайне настойчивым тоном обратилась она к Тодороку. — Простите, что нарушаю очередь, но боюсь, он хочет сбежать.
— Сбежать? Кто хочет сбежать?
Сыщик Эма мгновенно рванулся с места.
— Мидзусима. Художник Мидзусима Кодзо.
— Что значит «сбежать»? — Ямакава выпрямился над столом.
— Понимаете, недавно, — тут Дзюнко взглянула на свои часики, — сейчас двенадцать, значит, это два часа назад было — он пришел ко мне домой и начал расспрашивать, что случилось, почему такой шум поднялся. Я и обмолвилась, что полиция собралась озеро вычищать. И тут он…
— И что он? — Тодороку тоже напрягся всем телом.
— Он прямо в лице изменился. Но это ладно, я сначала даже значения не придала. А потом вышла на улицу, хотела к озеру пойти, смотрю, — а он к выходу торопится, я его уже со спины заметила. В одной руке плащ, в другой — чемодан.
— Во сколько это было?
— Я после обеда вышла, значит, около часа.
— То есть, час назад?
— Да. Но тогда я опять особого внимания не обратила, а вот потом эта госпожа, — Дзюнко обернулась к Канако, — пришла и… ну, в общем открылась мне, поведала кое-что малоприятное и для себя, и для меня. Вот тут-то мы с ней и решили — ну точно, Мидзусима удрать решил. Потому сюда и поторопились.
Дзюнко выпалила все это на одном дыхании.
— У него есть для этого причины?
— Спросите у этой госпожи.
— Хорошо. Эма-кун!
Но Эма тем временем уже был за дверью.
— Что ж, прошу вас. — Тодороку обратился к женщинам. — Я слушаю, госпожа Миямото. Что вы хотели рассказать о Мидзусиме?
— Я… — Канако нервно теребила на своих пышных коленях носовой платок. — Уж простите, утаила от вас. Хорошо, муж меня понял. Я сказала, что у господина Киндаити хочу совета спросить, а он мне: коль уж такое натворила, пусть и полиция тоже послушает.
— Так-так, и что же произошло?
— Я в тот вечер — ну, когда убийство произошло — по случайности на Гинзе господина Судо встретила.
— В тот вечер, когда произошло убийство? — Присутствующие переглянулись. — Во сколько?
— Полвосьмого было.
— Хм, и что же?
— Господин Судо сильно выпивши был, чуть не силком меня в кафе поволок…
— А потом?
Канако смущенно повернулась к Дзюнко:
— Ничего, если я расскажу?
— Говорите, говорите. Все рассказывайте, обо мне не беспокойтесь.
— Экая вы смелая! Ну простите. — Канако наклонилась к ней поближе и добавила: — Обе мы такие, что уж там.
Она неестественно улыбнулась, обнажив десны, и снова обратилась к полицейским.
— Судо-сан меня прямо сразу и огорошил. Как, говорит, должен поступить мужчина, узнавший, что у его жены есть другой?
Все трое, вздрогнув, обменялись взглядами. В тот вечер Судо был настолько взвинчен, что подобное его поведение было неудивительным.
— Я прямо обомлела — и ответить-то нечего! А потом порасспросила его, он и рассказал, что письмо получил, там написано было… Ну, про жену его… И тут он советоваться начал: мол, кажется мне, что письмо это прислала мадам из «Одуванчика», а я вот как думаю?
— Что же было дальше?
— Я еще больше удивилась, стала за нее заступаться. Тут Судо-сан и выдал: если, говорит, не она, значит — художник Мидзусима!
— Госпожа Судо, у вашего супруга были какие-то основания подозревать Мидзусиму?
— Так я его тоже про то спросила, — заторопилась Канако. — А он сказал, что как-то за своей женой следил, когда она с одним человеком в Ёкогаму уехала.
— Госпожа Судо!
— Да.
— Вы знали про этот случай? Что муж следил за вами?
— Нет, я сама узнала это только от этой госпожи и очень удивилась. Муж утаил это даже от Хиби… то есть, от того мужчины.
