Она еще раз перечитала письмо. Раньше оно успокоило бы ее раненое самолюбие, придало уверенности в себе. Сейчас, когда в ее власти было отомстить, оно казалось ей никчемным и бессмысленным.

Медленно она разорвала письмо на мелкие кусочки.

– Ответа не будет, – проговорила она, пуская их по ветру.

Из своей спальни Элинор услышала, как по гравийной дорожке подъехал к дому и затормозил двухместный „триумф" Клер. Послышался смех, лай собак, хлопнула входная дверь.

Клер, в темно-сером свитере и спортивных брюках, и семнадцатилетняя Миранда, все еще в зеленой школьной форме, ворвались в спальню и бросились к Элинор.

– Ба, миленькая, мы так скучали!

После того как девочкам были вручены привезенные подарки (костюмы и сумочки на длинном ремне – все из „Блумингдейла") и рассказаны новости относительно работы и личной жизни Аннабел, Элинор спросила, стараясь придать своим словам шутливый тон:

– Что за ужасную историю ты собиралась поведать мне, Клер?

Клер стояла перед зеркалом, держа в руках только что подаренный ей льняной малиновый костюм. Прежде чем ответить на вопрос, она глубоко вздохнула, потом произнесла:

– Я занимаюсь общественной работой в Лондоне.

– Но, по-моему, это прекрасно! В красном кресте?

– Нет. В Национальном комитете за запрещение водородной бомбы. Месяц назад, помнишь, когда ты думала, что я у Бедфордов, на самом деле я участвовала в Олдермастонском марше протеста. Там было двенадцать тысяч человек. – Клер искала сочувствия в глазах Элинор. – Ах, Ба, если бы ты могла видеть всех этих людей – особенно матерей с маленькими детьми, которые не хотят, чтобы их малышей разорвало в клочья… В общем, пока тебя не было, я начала работать в офисе комитета в Лондоне.

– А как же с твоим курсом социологии? – спросила Элинор.

– Это может подождать. А вот бомба ждать не будет. Какой смысл становиться специалистом по социологии, если весь мир разлетится в клочья?

Элинор мысленно поблагодарила Шушу за ее предупреждение. Она только что рассталась с одной из своих внучек, и ей вовсе не улыбалось тут же потерять и другую. Подавляя бушующие в душе протест и отчаяние, она спокойно произнесла:

– Я горжусь тобой, Клер. Я хочу, чтобы ты рассказала мне обо всем этом как можно подробнее – и мне хотелось бы помочь вам. Кстати, нуда я задевала чековую книжку?

Суббота, 24 мая 1958 года

Квартира – она же студия – Скотта на Одиннадцатой восточной улице казалась одновременно пустой и забитой бумагами: на столах, креслах и даже на полу – повсюду громоздились кипы газет, писем и папок.

День клонился к вечеру. Лето еще не наступило, но жара уже давала себя знать, поэтому на Скотте не было ничего, кроме джинсов. Откинувшись на спинку большого вращающегося кресла, обтянутого черной кожей, он отхлебнул глоток белого вина, включил проигрыватель и сказал:

– О'кей, я готов.

Зазвучала неторопливая, чувственная мелодия.

В дверях кухни появилась Аннабел в строгом черном льняном костюме от Бергдорфа. Вид у нее был весьма смущенный.

– Только, ради всего святого, поменьше предметов туалета и поменьше пуговиц, – предупредил Скотт, – иначе я засну.

Аннабел коснулась руной прически, и волосы золотистой волной рассыпались по ее плечам. Медленно и не слишком ловко двигаясь в такт музыке, она расстегнула молнию на юбке; юбка упала на пол, и Аннабел, сделав шаг вперед, освободилась от нее. Теперь она осталась в приталенном жакете, черном французском трико, чулках с подвязками и туфлях на четырехдюймовом каблуке.

– Еще медленнее, – велел Скотт, – и держись с достоинством, переходящим в гордость. Это тебе упражнение для преодоления застенчивости, так что временами я буду включать свет.

– У этого жакета только две пуговицы, и я еще не сняла его. Вряд ли я смогу проделывать это намного медленнее, чем сейчас.

– Только не снимай туфли, – напомнил Скотт.

– А как же мне снимать чулки, не снимая туфель? Аннабел еще не закончила говорить, когда зазвонил телефон. Она застыла на месте, впившись в него глазами.

– Надо было оставить трубку снятой, – сказал Скотт. – Не обращай внимания.

– Я не могу, милый. Я дала им твой телефон. Они сказали, что все может решиться сегодня, еще до наступления вечера. – Аннабел подбежала к телефону. – Алло! Да… Меня? Он, как чудесно! – Она обернулась к Скотту: – Ты слышал? Выбрали меня!

– Поздравляю, – отозвался Скотт без особого энтузиазма. Он знал, что начиная с этого дня Аннабел постоянно будет в центре всеобщего внимания, с ней будут носиться, осыпать комплиментами. Уже сегодня вечером о ней заговорит весь Нью-Йорк, и симпатичные парни, с которыми ей придется общаться по работе, будут звонить ей, посылать цветы и приглашать в ресторан.

Аннабел закружилась по комнате, раскинув руки.

– Как мы отметим это, Скотт?

– Давай поженимся, – твердо ответил Скотт. Аннабел, удивленная, остановилась:

– Ты это серьезно?

– Я тебе докажу, что да.

Спустя некоторое время Скотт сказал, высунув растрепанную голову из-под смятых простыней:

– Я не могу идти к алтарю с ложью на устах.

– В каком смысле?

– Я никогда не был в Гонконге.

– Значит, ты сам выдумал всю эту сексуальную чушь?!

– Не совсем… Ой! Ой! Мой брат работает на фирме, импортирующей игрушки, и однажды его послали на полгода в Гонконг. Вот он потом и рассказывал все эти странные истории… Ой!

Вторник, 27 мая 1958года

Клер, всегда мечтавшая посмотреть, как делается кино, упросила одного из своих знакомых по Олдермастонскому маршу раздобыть для нее гостевое приглашение на съемочную площадку. Стив, крупный, спокойный молодой человек, был художником-графиком и работал над титрами нового фильма, в основе которого лежала история из девятнадцатого века, изобиловавшая морскими приключениями.

Пока Клер добиралась до верфи Карджилл – одной из уже не использовавшихся территорий лондонских доков на Темзе, сразу же за Тауэрским мостом, – она совсем продрогла. День стоял солнечный, но холодный, скорее мартовский, чем майский, и Клер не раз пожалела, что не захватила с собой шарф: в костюме из зеленого твида и макинтоше от Берберри она все-таки чувствовала себя неуютно. Стив представил ее как независимую журналистку, после чего она, стараясь не бросаться в глаза, примостилась в сторонне, возле штабеля бочек, где в ожидании начала съемок стояли и сидели актеры в костюмах девятнадцатого века.

В течение всей предыдущей недели на студии „Пайнвуд" шли павильонные съемки; теперь они были закончены, и оставалось отснять несколько эпизодов на натуре. Предполагалось, что дело происходит в порту Ливерпуля, но оказалось, что снимать там невозможно, поскольку старые ливерпульские доки занесены илом, поэтому местом съемок была избрана верфь Карджилл, находившаяся на отшибе от тех доков, что еще работали.

Фильм назывался „Пшеничные гонки" и повествовал о двух братьях-соперниках. Старший, в поисках приключений, стал пиратом; младший, обаятельный молодой человек, слыл добрым и хорошим парнем, но по ходу дела оказывалось, что это не более чем личина. Получив в наследство трехмачтовую торговую шхуну, братья начали с того, что занялись перевозками, и понемногу, где праведными, где неправедными путями, создали целую фрахтовую империю, после чего младший принялся усиленно вытеснять из нее старшего. Накал страстей достигал максимума в эпизодах гонок с грузом пшеницы вокруг мыса Горн, когда братья, каждый на борту своего корабля, яростно боролись за первенство, а также за благосклонность супруги шкипера третьего судна.

Актеры, одетые моряками, разговаривали с режиссером – худым, болезненного вида человеком в дорогих джинсах. Лучше всех Клер был слышен голос Уильяма Холдена, игравшего старшего брата. Джастин Уоттон, стройный, гибкий, с золотисто-рыжей шевелюрой, лишь недавно стал получать крупные роли. В „Пшеничных гонках" он играл младшего из братьев-соперников. С ними сидела также Симона Синьоре, исполнявшая роль жены третьего шкипера.