Но что он мог рассказать? У него имелись свои, весьма значимые причины держаться от ФБР на возможно большем расстоянии. Более того, если он сейчас сообщит об этом человеке, это бы означало немедленный занавес над исследованиями по поиску антинекротика, и полное предательство доверия, хотя и несколько насильно вверенного ему Ганном и Энн. С другой стороны, сохранение молчания позволяло Советам получить лекарство почти одновременно с «Пфицнером». Иными словами — прежде, чем Запад получил бы его на правительственном уровне. И в то же время это означало, что ему самому придется доказывать, что он был лоялен, когда подойдет неотвратимая разборка с Мак-Хайнери.
Тем не менее, на следующий день он наткнулся на совершенно очевидный курс своих действий, который следовало предпринять с самого начала. И второй вечер он отвел на тщательную проверку лабораторного кресла своей рыбешки. Этот кретин нашпиговал его инкриминирующими микрофотографическими негативами и клочками бумаги, которые оказались испещрены символами простого подстановочного кода, когда-то использовавшегося для созыва Честных Стрелков Томом Микса под именем Оборванца Ралстона.[15] И третий вечер ушел на то, чтобы произвести пошаговую фотосъемку паломничества к трейлерному городку Правоверных и к оборудованному радиопередатчиком трейлеру с поддельным номерным знаком. Собрав все в аккуратное досье, Пейдж загнал в угол Ганна в его же офисе и все кашу скинул прямо на колени вице-президента.
— Боже мой, — воскликнул, моргая, Ганн. — Любопытство — просто ваша болезнь, не так ли, полковник Рассел? И я по-настоящему сомневаюсь, что даже «Пфицнеру» когда-нибудь удастся найти противоядие против ЭТОГО.
— Любопытство имеет весьма малое к этому отношения. Как вы увидите из этого пакета, этот человек — непрофессионал. Очевидно, партийный доброволец, как и Розенберг в свое время, а не платный эксперт. Практически, он сам привел меня за нос.
— Да, мне понятно, что он неуклюж, — согласился Ганн. — И нам уже сообщали о нем, полковник Рассел. В действительности, нам даже пришлось оберегать его от собственной же неуклюжести несколько раз.
— Но почему? — потребовал Пейдж. — Почему вы его не раскололи?
— Потому что не можем сейчас допустить этого, — ответил Ганн. — Шпионский скандал на заводе, уничтожит работу на том самом этапе, на котором она находится. О, рано или поздно, мы сообщим о нем, и проведенная вами по нему работа тогда будет весьма полезна для всех нас, включая и вас. Но не надо торопиться.
— Не торопиться!
— Нет, — ответил Ганн. — Материал, который он сейчас передает, не представляет особой ценности. Когда же у нас в действительности будет лекарство…
— Но к этому времени он уже будет знать весь производственный процесс. А идентификация лекарства — обычная работа для любой группы химиков. Ваш доктор Эгню по-крайней мере этому-то меня научил.
— Я тоже так полагаю, — подтвердил Ганн. — Что ж, я думаю, на этом мы закончим, полковник. Не беспокойтесь на этот счет. Мы займемся этим вопросом, когда созреет для того время.
И это оказался единственный кусочек удовлетворения, который смог извлечь Пейдж из Ганна. Слишком малое возмещение на упущенный сон, пропущенные свидания. За то, что он сперва решил предупредить об этом Пфицнера. За ту яростная борьбу в душе, стоившую ему столь много. За то, что он поставил интересы проекта выше своей офицерской клятвы и собственной безопасности. Этим вечером он выложил все, с определенной долей горячности, Энн Эббот.
— Успокойся, — сказала Энн. — Если ты собираешься вмешиваться в политику, связанную с этой работой, Пейдж, ты обожжешься, вплоть до самых подмышек. Когда мы найдем, что ищем, это произведет величайший политический взрыв в истории. И я советую держаться от этого как можно дальше.
— Я уже обжигался, — горячо ответил Пейдж. — И как, черт возьми, я могу стоять вдалеке? И то здесь терпят шпиона — не просто политика. Это предательство, и не по домыслу, а на самом деле. Ты что, намеренно засовываешь все наши головы в петлю?
— Намеренно. Пейдж, этот проект для всех — для каждого мужчины, женщины и ребенка, живущих на Земле или работающих в космосе. Тот факт, что именно Запад вкладывает в него деньги — просто случайность. То, что мы здесь делаем, во всех отношениях настолько же анти-западное, как и анти-советское. Мы собираемся разделаться со смертью во имя всего человечества, а не для армейских сил какой-нибудь одной военной коалиции. Какое нам дело, кто первым получит лекарство? Мы хотим, чтобы оно было у всех.
— А Ганн с этим согласен?
— Такова политика кампании. Это могла быть собственно идея и Хэла, хотя у него совершенно иные причины, иные суждения. Ты можешь себе представить, что произойдет, когда лекарство, излечивающее от смерти, нанесет удар по тоталитарному обществу? Конечно, оно не окажется смертельным для Советов, хотя оно должно сделать борьбу за наследство там еще более кровавой, чем она идет сейчас. Очевидно, именно так на это и смотрит Хэл.
— А ты — нет, — угрюмо констатировал Пейдж.
— Нет, Пейдж, я так не считаю. Я достаточно хорошо предвижу, что произойдет у нас здесь, дома, когда все это выплеснется наружу. Подумай лишь на мгновение, как это подействует только на одних верующих людей. Что произойдет с жизнью после смерти, если тебе никогда не понадобится покидать эту? Взгляни на Правоверных. Они в действительности верят во все, что написано в Библии. И именно по этому каждый год перерабатывают книгу. А ведь вся эта история выплывет наружу еще до конца их Юбилейного года. Ты знаешь их лозунг: «Миллионы живущих сейчас не умрут никогда»? Они имеют ввиду себя. Но что будет, если окажется, что это касается ВСЕХ?
— И это лишь начало. Подумай о том, как могут отреагировать страховые кампании. И что произойдет со структурой сложных процентов. Помнишь ту старую сказочку Уэллса о человеке, который прожил столь долго, что его сбережения разрослись до полного подчинения всей финансовой структуры мира — «Когда Спящий проснется», кажется так? Что ж, теоретически, это станет доступно для ЛЮБОГО, имеющего достаточно терпения и денег. И подумай о целом корпусе законов о наследстве. Это будет самый большой и жесточайший взрыв, который когда-либо переживал Запад. Мы будем слишком заняты разгребанием всего, чтобы беспокоиться о том, что будет происходить в Москве, внутри Центрального Комитета.
— Похоже, ты очень беспокоишься о защите интересов Центрального Комитета, или по крайней мере того, что они считают своими интересами, — медленно произнес Пейдж. — Но есть ведь и возможность сохранить все в секрете, а не выпускать все наружу.
— Нет такой возможности, — ответила Энн. — Законы природы в секрете утаить нельзя. Стоит тебе хоть однажды дать ученому идею, что можно достичь определенной цели, считай, что ты уже предоставил ему более половины необходимой ему информации. Как только он поймет, что завоевание смерти возможно, никакая сила на Земле не сможет его остановить. Он найдет способ добиться этого. «Ноу-хау», насчет которого мы производим такую массу бессмысленного шума — всего лишь незначительная часть исследований. И в сравнении с общим принципом — все это совершенно несоизмеримо.
— Я этого не понимаю.
— Тогда давай снова на мгновение вернемся назад, к атомной бомбе. Единственной возможностью сохранить ее в секрете было либо не сбрасывать ее вообще, либо не проводить тестовый взрыв. Как только секрет о существовании атомной бомбы перестал являться таковым — и ты помнишь, что мы объявили это сотням тысяч людей Хиросимы — у нас больше не существовало секретов в этой области, стоящих защиты. Самой большой тайной доклада Смита являлся специфический метод, с помощью которого урановые слитки «одевались» в защитную оболочку. Это оказалось одной из труднейших проблем, с которыми проекту пришлось столкнуться. Но, в то же время — именно такую проблему ты обычно предоставляешь решать инженеру, и ожидаешь от него определенного решения в течении года. Все дело в том, Пейдж, что ты не можешь сохранить научные материалы, как секрет от самого себя. Научный секрет — это нечто такое, во что какой-нибудь ученый не может внести СВОЙ вклад, ничуть не более, чем он сможет на нем нажиться. И напротив, если ты вооружишь самого себя, используя открытие законов природы, тем самым, ты вооружишь и другого парня. Либо ты передашь ему информацию, либо — сам себе перережешь горло. Других возможных путей нет. И позволь мне, Пейдж, спросить у тебя вот еще что. Должны ли мы предоставить СССР преимущество — хотя оно может быть и временным — некоторое время обходиться БЕЗ антинекротика? По своей природе, эти лекарства не нанесут больше урона Западу, чем они нанесут СССР. Все-таки в Советском Союзе никому не разрешено наследовать денежные сбережения или попробовать реально проконтролировать экономические силы, только потому, что он долго живет. Если обоим суперсилам одновременно предоставить контроль над смертью — Запад будет иметь естественное проигрышное положение. Если ли же мы предоставим контроль за смертью одному Западу, мы тем самым саботируем развитие всей нашей цивилизации, не предоставив СССР какой-либо сравнимого преимущества. Это разумно?
