— Здесь.

Она передала ему желтую тонкую бумажку, оторванную с принтера корабельного коммуникатора Дирака. Послание гласило:

Амальфи смял бумажку и швырнул ее на обожженный бетон космопорта.

— И да будет так, — произнес он.

Эстелль посмотрела вниз на комок желтой бумаги и затем снова перевела взгляд на посуровевшее лицо Амальфи. — Вы знаете, что он хотел этим сказать? — спросила она.

— Да, я знаю, что он хотел этим сказать, Эстелль. Но я надеюсь, что ты никогда этого не узнаешь.

Эстелль так никогда и не узнала этого — хотя по большому счету, в конце концов, сама она сама, в уме, совершенно не сомневалась по этому поводу — в том, что первый прорыв в проблеме, как преодолеть информационный барьер приближающегося Гиннунгагапа, появился на свет благодаря ее предложению своему отцу, что для познания Ничейной Земли необходимо проводить ее изучение с помощью пуль. Уэб и Эстелль, все таки были всего-лишь детьми, и в последующие годы ни у кого не нашлось достаточно времени, чтобы уделить его детям; все оказались слишком заняты лихорадочными попытками собрать почти нематериальный объект, который должен был бы стать их пулей, которой надлежало пересечь Ничейную Землю в огромную, дополнительную, противоположную безграничность вселенной антивещества. И на какое-то время, это предположение просто отставили в сторону в пользу поиска фактов; существовала необходимость в какой-то прямой возможности определения современного энергетического уровня вселенной антивещества. Как только эти данные станут известны, можно было бы надеяться на точное определение даты надвигающегося мгновения катастрофы, и тогда бы они смогли точно знать сколь много или мало времени оставалось на приготовления для встречи лицом к лицу со смертью, если кто-нибудь вообще и мог бы думать с достаточной степенью разумности перед лицом неминуемого и полного прекращения существования всякой разумности или всех значений — и сколько еще осталось времени для опытов, которые одни могли бы дать понятие самой концепции того, что должно произойти.

И конечно же, ни у кого не находилось времени на детей; и таким образом, они взрослели, игнорируемые всеми, последние дети, которых смогла увидеть вселенная. И совсем не удивительно, что они просто привязались друг к другу; они бы сделали это и при любых других обстоятельствах, потому, что не подлежали сомнению или вопросам те, уготованные им судьбы, которые бурлили в субмикроскопических завитках и сеточках нуклеиновых кислот их наследственности, сформировавшей их обоих друг для друга.

Эстелль взрослела в ее мире забывчивых взрослых и заняла среди них свое место, но без того, чтобы они заметили, во что она превратилась — в высокую, худощавую и гибкую, как тростинка, сероглазую, черноволосую, с белой кожей, спокойным лицом девушку — в красавицу. Эти старики были столь же иммунны к красоте, как они были иммунны и к юности; они были полностью счастливы тем, что могли использовать остро отточенное лезвие математического дарования Эстелль, которым они пользовались для разрешения некоторых своих проблем, но они просто не замечали, что она была и столь же прекрасна, да наверное и не стали бы обращать на это внимание, даже если бы и смогли это заметить. В эти дни они не видели больше ничего, кроме смерти — или по крайней мере, они считали, что уже лицезрели ее; Эстелль совсем не была уверена, что они столь же ясно видели ее, как например, она, ибо слишком уж долго они жили в презрении к ней.

Уэб сам не знал, нравилось ли это ему или нет. Он определенно удовлетворился тем, что оказался единственным Ново-Землянином, у которого оказалось достаточно нормального смысла, чтобы заметить, как прекрасна Эстелль, но иногда его гордость чувствовала себя уязвленно из-за отсутствия случайных взглядов или прямого любопытства; и иногда он подозревал, что и Эстелль это беспокоило так же мало, как в конце концов и всех остальных на Новой Земле, кроме самого Уэба. По прошествии времени, существовавшая меж ними любовь была выражена вслух и признана, и теперь они уже были женатой парой, со всеми проистекающими из этого радостями и ответственностью, которые обеспечивает и требует соединение сердец; но почему-то, никто этого не заметил. Старики слишком были заняты строительством своего прибора, чтобы заметить, не говоря уже и о том, чтобы их это как-то побеспокоило, то, что маленький зеленый росток любви все же взошел среди разрушенных каменей самого последнего из всех ниспровержений.

И все же Уэбу оказалось не трудно понять, почему то, что для него было чудом, не представляло собой даже какую-то досаду для деловитых богов и их машин, с которыми ему приходилось жить. Оставалось не так уж и много времени; едва лишь на то чтобы икнуть для Амальфи и Мирамона и Шлосса и Ди и даже для Кэррела, который казался постоянно молодым человеком, и все же уже прожившим многие и многие жизни, и которого можно было «обрезать» как раз по середине его последней, не прибегая ко всякого рода серьезным утверждениям, что его смерть стала бы прискорбным пустым расходованием чего-бы то ни было (и Уэб почему-то чувствовал уверенность, что этого было, пожалуй, даже недостаточно), что он держал в своей голове. И то немногое остававшееся время, для этих людей, проживших столь долгие жизни, просто ничего бы уже не значило; но для Уэба и Эстелль, это было и продолжало бы быть их собственным временем взросления, которое бы стало половиной их собственных жизней, и не имело совершенно никакого значения то, сколь долго бы они еще жили впоследствии.

И конечно же, Амальфи совершенно не замечал их. Он давно уже позабыл, что был чем-то меньшим, кем он являлся на самом деле: бессмертным. Возможно — выскажи ему сейчас — такое предположение, что и он когда-то был ребенком, могло бы по-настоящему озадачить его; в абстрактном смысле это был просто трюизм и он не мог бы иначе рассматривать это, даже попытаться восстановить в своей памяти ранние годы своей жизни как-то иначе. При любом развитии событий, как только ему предоставили право управления надвигающейся Гибелью, он выполнял эту работу, полностью отдаваясь ей, как и всякой другой работе, ведущей к любой иной цели; и даже если бы он и знал, что больше не будет никакой другой работы и ни какой иной цели после этого, как казалось, что это вовсе не беспокоило его. Он просто занимался своим делом; ему этого вполне хватало.

А тем временем:

— Я люблю тебя, — сказал Уэб.

— И я люблю тебя.

Черепки вокруг них даже не отдались эхом.

У Амальфи имелся предлог, на тот случай, если бы кто-нибудь предложил ему, что он в таковом нуждается: создание снаряда, которое продвигалось довольно таки медленно с момента — подготовленного Эстелль, хотя он уже и не помнил этого — когда они решили отдать приоритет этой задаче. Для начала это выглядело намного проще, чем пытаться решить все теоретические проблемы a priori, и в этом имелся свой определенный привлекательный момента действия. Но невозможно провести эксперимент без определенных фундаментальных проработок, а что собственно, этот эксперимент намерен проверить; каковые предположения оказались по большей части своей отсутствующими в предположительно практических вопросах создания снаряда из антивещества.

И, как в конце концов оказалось, что межвселенского посланника необходимо сконструировать, начиная от субмикроскопического уровня до фундаментальных ядерных частиц, которые весьма близко подходили к тому, чтобы быть вообще ничем в любой из вселенных, но которые могли бы обеспечить их существование: частицы с нулевым спином и различной массой и зарядами, а также пары нейтрино-антинейтрино. Даже обнаружение самого объекта вообще, после того, как он был создан, оказалось почти невозможной задачей, ибо нейтрино и антинейтрино не имеют ни массы, ни заряда, и состоят вместо этого — на половину из спина, на половину — из энергии перехода; и не принесло бы ничего хорошего попытаться зрительно представить себе такие частицы, так как и все фундаментальные частицы, они были совершенно за пределами обнаружения в макроскопическом мире. И вещество было столь прозрачным для них, что на то, чтобы остановить летящее нейтрино, потребовался бы свинцовый барьер толщиной в пятьдесят световых лет.