— Илем? — спросил Амальфи. — Что это еще такое? Я никогда прежде не слышал этого слова.

— Илем был первобытным скоплением нейтронов, из которого все остальное и возникло, — пояснил доктор Шлосс. — Я не удивлен, что вы раньше не слышали этого термина; это азы космогонии, гипотеза Альфера-Бете-Гамова. Илем для космогонии то же самое, что и существование «нуля» в математике — что-то столь старое и фундаментальное, что вам и в голову не пришло бы, что кто-то изобрел этот принцип.

— Хорошо, — сказал Амальфи. — Тогда, в том случае, как утверждает Ретма, если этот мертвый центр в момент прихода второго Июня окажется пустым, наиболее вероятная развязка состоит в том, что мы все превратимся в море нейтронов?

— Именно так, — ответил доктор Шлосс.

— Не слишком обширный выбор, — отстраненно заметил Гиффорд Боннер.

— Нет, — произнес Мирамон, впервые подав голос. — Не слишком значительный выбор. Но это все, что мы имеем в своем распоряжении. Однако, у нас не будет и этого, если нам не удастся вовремя достичь метагалактического центра.

Тем не менее, все же только в последний год Уэб Хэзлтон начал понимать, да и то — весьма туманно — настоящую природу приближающегося конца. Но даже и в этом случае, это познание не пришло к нему от тех людей, которые руководили подготовкой; то, к чему они готовились, хотя и не держалось в секрете, в основном оставалось совершенно непонятным для него, и таким образом, это не могло поколебать его уверенности в том, что все это как-то предназначалось для предотвращения Гиннунгагапа вообще. Он прекратил верить в это, в отчаянии и окончательно лишь после того, как Эстелль отказалась родить ему ребенка.

— Но почему? — спросил Уэб, прижав ее к себе одной рукой а другой в отчаянии указывая на стены жилища, предоставленного им Онианами. — Теперь мы постоянно вместе — дело не только в том, что мы это знаем, но и в том, что и все остальные с этим согласны. И для нас больше нет этой запретной черты!

— Я знаю, — мягко ответила Эстелль. — Дело не в этом. Мне хотелось, чтобы ты не задавал этот вопрос. Так было бы проще.

— Рано или поздно, это пришло бы мне в голову. Обычно я бы сразу же прекратил прием таблеток, но с этим переездом на Он навалилось столько всяких дел — так или иначе, но только сейчас понял, что ты по-прежнему их принимаешь. И я бы хотел, чтобы ты мне объяснила — почему.

— Уэб, дорогой мой, ты поймешь, если хотя бы чуть побольше подумаешь обо всем этом. Конец — это конец — и все. Какой смысл заводить ребенка, который проживет только год или два?

— Быть может, это вовсе не так уж и неотвратимо, — угрюмо произнес Уэб.

— Ну конечно же это вполне определенно. В действительности, мне кажется, что я знала о приближении этого еще с того момента, как родилась — может быть, еще и до того, как я родилась. Как будто я могла чувствовать приближение этого.

— Ну послушай, Эстелль. Если честно, неужели ты не понимаешь, что это похоже на чепуху?

— Я вполне могу видеть, почему это может так звучать, — признала Эстелль. — Но я ничем не могу помочь. И так как конец — неминуем, я не могу назвать это чепухой, не так ли? У меня было предчувствие и оно оказалось правильным.

— Мне кажется, все это означает то, что ты не хочешь иметь детей.

— Да, это правда, — удивительно, но Эстелль подтвердила догадку Уэба. — У меня никогда не было особого желания иметь детей — и в действительности — меня даже не особо беспокоило мое собственное выживание. Но, пожалуй, это часть одного целого. Некоторым образом, я оказалась в числе счастливчиков; многие из людей не чувствуют себя, как дома, в свое собственное время. Я же родилась в то время, которое оказалось как раз именно моим — время конца мира. Вот почему я не предрасположена к обзаведению детьми — потому что я знаю, что после моего и твоего поколения больше не будет никакого другого. В конце концов, насколько я могу предположить, в действительности я могу вообще оказаться стерильной; но конечно же, это бы меня уже не удивило.

— Перестань, Эстелль. Я не могу слушать, когда ты так говоришь.

— Мне жаль, любовь моя. Я не хотела тебя расстраивать. Правда, это не так расстраивает меня, но я знаю в чем здесь причина. Просто я ориентирована на конец — и, некоторым образом, это является естественным, конечным результатом моей жизни, событие, которое придает ей значение; но ты — всего-лишь захвачен этим, как и большинство людей.

— Я не знаю, — пробормотал Уэб. — Для меня все это похоже на чертовски холодную рационализацию. Эстелль, ты такая прекрасная… разве это ничего не значит? Неужели ты не столь красива, чтобы привлечь мужчину, так, чтобы ты могла иметь ребенка? Ведь именно так это я всегда понимал.

— Возможно, когда-то так оно и было, — спокойно произнесла Эстелль. — Так или иначе, это звучит весьма похоже на аксиому. Что ж… я не сказала бы никому, кроме тебя Уэб, но я хорошо знаю, что красива. Большинство женщин сказали бы тебе то же самое о себе, если бы это только было допустимо — это просто состояние ума, которое присуще женщинам. Она всего-лишь половинка настоящей женщины, если не считает себя красивой… и она красива, даже если не думает о себе так, и не имеет значения то, как она выглядит. Я вовсе не стыжусь того, что красива и я не вовсе не раздосадована этим, но просто я больше и не обращаю на это внимания. Все это для меня — лишь средство для достижения цели, как ты и сказал — вот только цель изжила уже свою необходимость. Мне кажется, что женщина, которая могла мы приговорить своего годовалого сынишку к адскому пламени, должна была бы непременно быть ужасным злодейкой, если бы она точно знала, что именно к этому идет дело, когда рожала бы дитя. Я з н а ю, и поэтому не могу этого сделать.

— Женщины и раньше рисковали ничуть не меньше, даже зная цену риска, — упрямо продолжил Уэб. — Крестьяне, которые з н а л и, что их дети могут голодать, потому что и родители уже голодали. Или женщины века, того времени, предшествовавшего непосредственному началу космических полетов; доктор Боннер говорил, что в течении пяти лет вся раса стояла в двадцати минутах от гибели. На они все же шли вперед и все-таки рожали детей — в ином случае нас просто бы здесь не было.

— Это побуждение, — тихо ответила Эстелль, — которого у меня более нет, Уэб. И на этот раз, не существует никакого спасения.

— Ты все еще повторяешь это, но вовсе даже не уверена, что ты права. Амальфи утверждает, что шанс все же есть…

— Я знаю, — вздохнула Эстелль. — Я сама проводила некоторые вычисления. Но это вовсе не тот шанс, дорогой мой. Это что-то, что мы сможем сделать, ты или даже я, потому что мы уже достаточно взрослые, чтобы понять инструкции и выполнить именно то, что нужно в то время, когда именно это понадобится. Ребенок же не сможет этого сделать. Это будет равносильно тому, что отправить его на космолете в пространство одного, хотя и с достаточным запасом энергии и еды — но он все равно погибнет, и ты не сможешь сообщить ему, как избежать гибели. Все это настолько сложно, что неизбежно кто-то из нас конечно же сделает какие-нибудь фатальные ошибки.

Он лишь промолчал.

— Кроме того, — мягко добавила Эстелль, — даже для нас все продлится не так уж и долго. Мы тоже умрем. Все дело только в том, что у нас имеется шанс воздействовать на момент создания, который непосредственно скрыт в мгновении уничтожения. И это, если мне удастся, и будет моим ребенком, Уэб — единственным, которого сейчас стоит иметь.

— Но он не будет моим.

— Нет, любимы мой. У тебя будет свой собственный.

— Нет, нет, Эстелль! Что в этом хорошего? Я хочу, чтобы мой был и твоим тоже!

Она обняла его и при коснулась своей щекой к его щеке.

— Я знаю, — прошептала она. — Знаю. Но увы, время для этого прошло. Это судьба, для которой мы оказались рождены, Уэб. Дар иметь детей у нас оказался отнят. Вместо детей, нам были даны вселенные.

— Но этого недостаточно, — воскликнул Уэб. Он яростно сжал ее в своих объятиях. — Даже наполовину. Никто проконсультировался со мной, когда подписывался этот контракт.