И тем не менее в первый же день в парковой зоне недалеко от 14509 он изменил свое решение. Найти укрытие было труднее, чем он думал. Только спустя много времени после рассвета – прошло часов восемь – они устроились под каменным козырьком, скрытым от глаз разросшейся молодой зеленью, прогалы в которой Чип замаскировал срезанными ветками.

Вскоре они услышали шум коптера, который пролетел над ними, потом еще несколько раз. И каждый раз Чип направлял пистолет на Лайлак, а она сидела не шевелясь, уставившись на него, с недоеденным пирогом в руке. В полдень раздался треск сучьев, шелест листьев и голос – не более чем в двадцати метрах от себя. Кто-то неразборчиво говорил, медленно и без выражения, как говорят в радиотелефон или в телекомп с акустическим вводом информации.

Или нашли записку Лайлак на дне ящика, или, что вероятнее, Уни сопоставил его и ее исчезновение и два пропавших велосипеда. Да, он переменит свой план; раз их ищут, то рискованно покидать укрытие. Они проведут неделю здесь, тронутся в путь в воскресенье. Сделают рывок в шестьдесят-семьдесят километров – не прямо на север, а на северо-восток – и спрячутся еще на неделю. Через четыре или пять воскресений они по кривой достигнут 12082, и с каждым воскресеньем Лайлак все больше будет собой и все меньше Анной СГ, будет больше ему помогать, или по крайней мере меньше заботиться о том, чтобы ему «помочь».

Но сейчас, однако, она была Анной СГ. Он связал ее, заткнул ей рот куском одеяла, и проспал с пистолетом в руке, пока не село солнце. Посреди ночи он снова связал ее и заткнул ей рот, а сам сел на велосипед. Он вернулся через несколько часов с пирогами, питьем и еще двумя одеялами, полотенцами, туалетной бумагой, «наручными часами», которые уже сейчас перестали тикать, и двумя книгами на французском.

Она лежала без сна там, где он ее оставил. глаза у нее были и тревожные, и печальные. Заболевшему члену, который взял ее в плен, она прощала такое обращение с собой. Она жалела его!

Но днем она стала смотреть на него с отвращением. Он потрогал себя за щеку, заросшую двухдневной щетиной, и чуть смущенно сказал:

– У меня почти год не было лечений. Она опустила голову и закрыла рукой глаза.

– Ты превратил себя в животное, – сказала она.

– А мы все и есть животные, – сказал Чип. – Христос, Маркс, Вуд и Веи превратили нас во что-то нечеловеческое.

Лайлак отвернулась, когда он начал бриться, но взглянула раз через плечо, взглянула два, а потом и вовсе обернулась и стала без удовольствия смотреть.

– Ты не порежешь кожу? – спросила она.

– Сначала я резался, – сказал он, легко орудуя бритвой и смотрясь в боковую плоскость своего фонарика, положенного на камень. – Но мне приходилось столько раз бриться за это время…

– Ты всегда пользуешься чаем? – спросила она. Он рассмеялся.

– Нет. Это вместо воды. Сегодня ночью я собираюсь пойти поискать пруд или ручей.

– Как часто ты… делаешь это? – спросила она.

– Каждый день, – ответил он. – Я пропустил вчера. Это занудно, но это еще на несколько недель. По крайней мере, я надеюсь.

– Что ты хочешь сказать? – спросила она.

Он ничего не ответил и продолжал бриться.

Она отвернулась.

Он читал книгу на французском, о причине войны, которая длилась тридцать лет. Лайлак сначала спала, а потом села на одеяло и стала смотреть на него, на деревья и на небо.

– Хочешь, я буду учить тебя этому языку? – спросил он.

– Зачем?

– Когда-то ты хотела выучить его, – сказал он, – ты помнишь? Я дал тебе списки слов.

– Да, – сказала она, – я помню. Я выучила их, но забыла. Я сейчас здорова, зачем мне теперь их учить?

Он сделал небольшую гимнастику и ее тоже заставил сделать, чтобы быть готовыми к длинному путешествию в воскресенье. Она слушалась его не возражая.

Этой ночью он нашел не ручей, а ирригационный канал с бетонными стенками шириной около двух метров. Искупался в его медленно текущей воде, затем принес полные питьевые контейнеры в укрытие, разбудил Лайлак и развязал. Он провел ее через заросли, стоял и смотрел, пока она купалась. Ее мокрое тело отсвечивало в слабом свете месяца.

Он помог ей вылезти на берег, подал полотенце и стоял рядом, пока она вытиралась.

– Ты знаешь, почему я все это делаю? – спросил он. Она удивленно взглянула на него – Потому что я люблю тебя.

– Тогда разреши мне уйти, – сказала она. Он покачал головой.

– Тогда как ты можешь говорить, что любишь меня?

– Люблю, – сказал он.

Она наклонилась и стала вытирать ноги.

– Ты хочешь, чтобы я снова заболела? – спросила она.

– Да, – ответил он.

– Тогда ты ненавидишь меня, – сказал она, – ты не любишь меня.

Она выпрямилась. Он взял ее за руку, прохладную и влажную, мягкую.

– Лайлак… – сказал он.

– Анна.

Он попробовал поцеловать ее в губы, но она отстранилась.

Он поцеловал ее в щеку.

– Теперь направь на меня свой пистолет и изнасилуй, – сказала она.

– Я не сделаю этого, – ответил он и отпустил ее руку.

– Не знаю, почему бы тебе этого не сделать, – сказала она, надевая комбинезон и наощупь застегивая его. – Пожалуйста, Ли, давай вернемся в город. Я уверена, что тебя можно вылечить, потому что если бы ты был по-настоящему болен, неизлечимо болен, ты бы изнасиловал меня. Ты бы был гораздо менее добрым, чем сейчас.

– Пошли в укрытие, – сказал он.

– Пожалуйста, Ли… – настаивала Лайлак.

– Чип, – поправил он. – Меня зовут Чип. Пошли, – он кивнул в сторону укрытия, и они пошли, пробираясь через заросли.

Ближе к концу недели она взяла его ручку и книгу, которую он читал, и стала рисовать картинки на обороте обложки – почти похожих Христа и Веи, дома, свою левую руку и ряд оттененных крестов и серпов. Он смотрел за ней, чтобы убедиться, что она не пишет записок, которые попытается передать кому-нибудь в воскресенье.

Потом нарисовал здание и показал ей.

– Что это? – спросила она.

– Здание.

– Нет, не похоже.

– Это здание, – сказал он. – Не обязательно всем им быть плоскими и прямоугольными.

– А что это за овалы?

– Окна.

– Никогда не видела такого здания, – сказала она. – Даже в до-Объединенческом. Где оно?

– Нигде, – сказал он. – Я его придумал.

– Ох, – сказала она, – тогда это не здание, оно не настоящее. Как ты можешь рисовать то, чего нет?

– Я болен, член? – спросил он.

Она вернула ему книгу, не глядя в глаза.

– Не шути с этим, – сказала она.

Он надеялся – ну, не надеялся, но думал, что это возможно, случится, – что в субботу ночью, из привычки или из желания, или только из членской доброты, она проявит женский интерес к нему. Но этого не произошло. Она была такая же, как во все другие ночи, тихо сидела в сумерках, обхватив руками колени, смотря на ленту пурпурного неба между качающимися черными верхушками деревьев и черным каменным козырьком над головой.

– Субботняя ночь, – сказал он.

– Я знаю, – ответила она.

Они молчали несколько секунд, а затем она сказала:

– Я не получу мое лечение, да?

– Нет, – сказал он.

– Тогда я могу забеременеть, – сказала она. – Мне нельзя иметь детей, и тебе тоже.

Он хотел сказать ей, что они идут в такое место, где решения Уни не имеют силы, но было еще слишком рано: она могла испугаться и стать неуправляемой.

– Да, я думаю, ты права, – сказал он.

Он связал ее, накрыл и поцеловал в щеку. Она молча лежала в темноте. Он встал с колен и пошел к своим одеялам.

Отрезок пути в воскресенье прошел благополучно. Рано утром группа молодых членов остановила их, но только чтобы попросить о помощи в починке велосипеда. Лайлак сидела на траве в стороне, пока Чип работал. К закату солнца они были в парковой зоне к северу от 14266. Проехали около семидесяти пяти километров.

Опять было трудно найти укрытие, но Чип все-таки нашел – развалины стен до-Объединенческого или ранне-Объединенческого здания, покрытые, как крышей, провисающей массой дикого винограда и ползучих растений – это укрытие было больше и удобнее, чем то, которое было у них на прошлой неделе. В ту же ночь, несмотря на то что они ехали весь день, он пошел в 266 и принес трехдневный запас пирогов и напитков.