От графини Виельгор<ской> получил письмо. Слава богу, она покойна. Рожденье внука Веневитинова на нее подействовало, как видно, благодетельно. Софья Мих<айловна>, кажется, едет с Софьей Иван<овной>; впрочем, это как-то не решено… Решено ехать ей из Вены в Баден, куда прямо отправляется в конце апреля граф Виельг<орский>. Я думаю, я также поеду в Баден встретить их. Баден теперь хорош. Терраца пуста, и публики, без сомненья, не будет никакой, а потому, может быть, и вы заглянете туда. Тем более, что Жуковский раньше первых чисел мая не утверждается во Франкфурте. Он теперь в Дармшта<д>те один, по случаю наследника.

Адресуйте попрежнему во Франкфурт. На обороте: Paris. à Monsieur M-r le banquier Thourneysson. À Paris. Rue Chaussée d’Antin № 22, pour remettre à Madame de Smirnoff

Вьельгорской Л. К., 12 апреля н. ст. 1844

Франкфурт. 12 апреля <н. ст. 1844>.

Христос воскрес!

Благодарю вас, графиня, за прекрасное письмо ваше. В нем много было мне радостного. Радуюсь от всей души дарованью вам внука и тому, что вы посветлели духом, сколько можно видеть из письма. Письмо это, точно подарок, пришло ко мне тотчас после приобщения св<ятых> тайн. Видите, как неожиданно нам посылаются радости и даже с такой стороны, откуда и не думали получить. Но мы редко умеем благодарить за то, что дается нам, мы чаще умеем роптать, когда что отнимается от нас. Даяния мы чувствуем слабо, а лишения сильно. Но не об этом речь. В письме вашем есть одно несправедливое мнение: вы думаете, что я очень много способствовал к утешению вашего уныния. Вас обманула собственная доброта души вашей. Как прямой и честный человек, я должен сказать чистосердечно: нет. Я вам более был полезен своим отъездом, нежели приездом. В последний только день, накануне отъезда моего, вы стали покойнее, и то, может быть, потому, что вам сделалось жалко не исполнить просьбы отъезжающего. Я вам оставил после себя гораздо лучшее средство для успокоения, чем мог бы доставить я сам. Я вам оставил то правило, которое сделало меня гораздо лучше, чем я был прежде. И теперь прошу вас, как может только любящий брат просить брата: не пренебрегайте им и перечитывайте со вниманием во всякую неспокойную и грустную минуту. Передайте мой душевный поклон графине Воронцовой и ее милой племяннице. Прощайте, до свидания! Приеду в Баден вам навстречу.

Весь ваш Гоголь. На обороте: Nizza (en Italie). à Son Excellence Madame M-me la Comtesse Wielhorsky. à Nice (maritime), faubourg de la Croix de Marbre. Maison Paradis.

Вьельгорской А. М., 12 апреля н. ст. 1844

Франкфурт, 12-го апреля <н. ст. 1844>.

Я видел вашу приятельницу и вручил ей письмо. Занятый говеньем, я был с ней редко, да и не было как-то предметов для разговоров. Но я однако ж наблюдал ее и по мере, сколько вразумил меня бог слышать душу человека, не мог не заметить, что это ясная светлая душа, которая вышла как-то готовою на свет. Она светла, ровна в словах и в обращениях со всеми и потому необходимо должна быть всеми любима. Она поставлена для того, чтобы говорить: будьте безмятежны, как безмятежна я. Но в глазах моих вы больше имеете значения, не загордитесь: вы ничуть не лучше ее, но вы будете лучше. Вы будете в силах заглядывать в самую душу человека и оказывать там помощь. Ваше поприще будет даже гораздо более, чем всех ваших сестриц. Потому что, если вы обсмотритесь только хорошенько вокруг себя, то увидите, что и теперь может начаться поле подвигов ваших. Вам дано не даром имя благодать. Вы будете точно божья благодать для всего вашего семейства и всех вас окружающих. Вам недостает только хорошенько всмотреться и узнать свойства и природу всех тех, которые вас окружают, для того, чтобы найти прямую дорогу к душе каждого. Вам недостает еще спокойного размышления и воздержания от ранней готовности действовать, а вы будете иметь непременно благодетельное влияние на всех; я сужу таким образом, основываясь на тех данных, которые заключены в душе вашей и которые я потихоньку подсмотрел, хотя вы их еще не можете видеть, как часто весьма многое в себе нам доводится узнать уже после других. Иное мы и видим,[620] но еще не можем знать, чему оно служит началом, если не занимались еще наукой воспитанья человека и не испытали ее на себе. Еще скажу вам одно, основываясь на признаках, которые вы обнаружили передо мною в последний день пребывания моего с вами. У вас будет очень твердый характер, тверже, чем у всех ваших и даже, чем у Михала Миха<й>ловича. Разумеется, вы этого еще долго в себе не приметите и даже тогда, когда будете более и более укрепляться. Вот вам покаместь всё. Прощайте, до приятного свиданья в Бадене. Да хранит вас бог!

Братски любящий Вас

Гоголь.

Христос воскрес!

Передайте от меня душевный поклон Марье Петровне вместе с приветствием Христос воскрес. На обороте: Графине Анне Михайловне.

Соллогуб С. М., 12 апреля н. ст. 1844

<12 апреля н. ст. 1844. Франкфурт.>

Христос воскрес!

Из письма вашей маминьки я узнал, что вы чувствуете себя хорошо и веселы. Это меня очень обрадовало. Мне уже здесь становится весело при одной мысли, что вам весело. Душевная ясность и светлость слишком вам к лицу. Она просто ваше назначение и дана вам вовсе не для вас одних, но для того, чтоб ею оказывали помощь и другому. Знайте же, что уже двум человекам вы оказали помощь великую, в печальные их минуты, одной только светлостью лица вашего. Минуты так были печальны, что трудно было приискать слов для утешения; но вы влетели в комнату с душевной ясностью лица, и печаль ушла. Вот как важна светлость и ясность наша для наших близких и братьев. И потому входите в какой бы ни было круг, хотя из двух человек, ясно и весело, как дитя; мы все должны быть дети и стараться хоть насильно быть безмятежны, как дети. Если ж вам сгрустнется, не позабудьте того правила, которое я вам оставил: оно мне очень помогло, поможет непременно и вам, если вы, усердно помолившись, прочтете его и вникнете поглубже в смысл.

Будьте также несколько снисходительны к людям, умейте простить им иное несправедливое слово, пристрастное мнение или неразумное слово. Зачем быть так строгу к другим? Неужели мы сами свободны от пристрастия и умеем не выходить из себя и быть покойными? Бог знает. Я по крайней мере с тех пор, как обсмотрел себя хорошенько со всех сторон, стал гораздо снисходительнее к другим. Слава богу, я теперь не сержусь не только за слово, которое часто произносится необдуманно, но даже за самое щекотливое оскорбление, если бы только мне кто-нибудь нанес его; и это происходит вовсе не от <того>, чтобы душа моя была так великодушна, но от того, что сам собою приходит на ум вопрос: да точно ли я сам не причинил никому оскорбления и не сказал кому-либо необдуманного и оскорбительного слова? И как только рассмотришь себя после такого вопроса получше, увидишь, что просто не имеешь даже права сердиться, хотя бы и хотел немножко посердиться. Хотя я уверен, что вы лучше меня и хотя гораздо меньше моего могли кого-либо оскорбить на свете, но вы все-таки человек, и потому весьма естественно, что то средство, которое было полезно мне, полезно и вам. Во всяком случае не лишайте меня вашей дружбы и будьте также откровенны и просты со мною, как и я с вами. Если заметите во мне что дурного (а этого добра у меня немало), говорите мне тот же час об этом, как поступают со мной все, которые меня искренно любят. Прощайте, бог да хранит вас и да поможет вам быть светлу и веселу и побольше смеяться. Ваша маминька верно меня известит о вас, если вам некогда будет написать ко мне. Без сомнения, мы летом с вами увидимся. Передайте это маленькое письмецо графине Софье Ивановне.