Н. Гоголь.

Если бы Валентини мог мне прислать эти деньги в Париж сколько можно скорее!

Еще прошу вас покорнейше послать Кривцову адрес m-me Турингер, а также и мне, потому что я никак не отыщу своего.

Об успехе этого дела напишите мне маленькую записочку в Париж, и не буду ли я так счастлив, что вместе с этим получу какую-нибудь вашу порученность. Если вам случится время — два слова через Маринари о здоровьи княгини и вашем.

Следует при этом Кривцову письмо.

<Адрес:> alla sua eccellenza signora princepessina Repnin a Castel à mare.

Гоголь М. И., 28 августа 1838

Давно я не получал от вас писем, почтеннейшая маминька. Я еще до сих пор не в Риме и потому, что они и лежат там на почте, то я долго их не буду еще читать, по крайней мере целый месяц. В Риме теперь жить еще жарко, и мне притом хочется увидеть еще много невиданных мною городов и земель. Я тоже очень давно не получал писем от сестер из Петербурга. Я без них очень соскучил, они, может быть, так же без меня. Но всё зависит от бога, который всем располагает. Как только его милость прольется надо мною, то я увижу вновь вас и всех дорогих моему сердцу, с которыми я теперь в разлуке.

Напишите ко мне, когда будете писать, вообще о теперешнем состоянии нашего края, поправляется ли наша Полтавская губерния, и каков нынешний генерал-губернатор, и каковы доходы наших помещиков. Об этом я ничего не знаю, а хотел бы, между прочим, знать. Уведомьте, между прочим, о соседе нашем Васил<ии> Иванович<е> Черныше, который, без сомнения, очень чувствует свою потерю еще и не успел утешиться, уведомьте, как он живет теперь и каковы были распоряжения покойницы Татьяны Ивановны насчет ее детей, а также и его, и где теперь находятся Данилевские Иван и Елисей. Да и любезная сестра моя Мария Васильевна теперь совершенно затихла, эта смелая строительница весьма робких и миниатюрных прожектов. Поговоримте опять о нашей старине, расскажите мне об соседях — и кто из них приезжал к нам в церковь в воскресный день и потом, разумеется, обедал у нас, и в чем был одет, или одета, и — что говорил или говорила. Я не знаю, отчего мне теперь пришла фантазия знать об этом. Я даже вам не хочу больше на этот раз сообщать никаких чужеземных новостей и диковинок. О них расскажу вам после, впрочем, может быть, они уже надоели вам. Если будете писать к Андрею Андреевичу, поклонитесь ему от меня и скажите, что я всегда помню о нем. Он, точно, всегда был добр, и теперешний его поступок в отношении к вам насчет долга вполне доказывает доброту его души! Уведомьте меня о его здоровьи.

Прощайте, почтеннейшая маминька, до следующего раза! Обнимаю сестру и Колю.

Ваш признательный сын   

Николай.

<Адрес:> à Pultava (Russie Méridionale)

Ее высокоблагородию Марии Ивановне Гоголь-Яновской.

В Полтаву, оттуда в д. Василевку.

Репниной В. Н., 20 сентября 1838

Благодарю вас, княжна, много, много, много, как только в силах благодарить мое сердце. Вы мне доставили приятнейшую минуту в жизни. Я вкусил большое наслаждение, ибо нет полнее и выше наслаждения для сердца, как доставить услугу тому, который близок к нашему сердцу, а я доставил более, нежели обыкновенную услугу; я принес облегчение в горе, почти благодеяние, и за это я должен благодарить вас… но прочь слова! Никогда речь и письмо не в силах были выразить чувств моих. И я всегда почти сердился, когда мне говорили, что в некоторых творениях моих выражены верно некоторые чувства. Как бледна мне казалась эта верность и истина в сравнении с тем, что бы хотела выразить душа моя.

Вы… но я вам никогда не говорил о вас. Я был скучен и холоден с вами, потому что чувствовал ваше преимущество, потому что, мне казалось, вам нельзя говорить обыкновенные и пошлые фразы, которые сыплем мы обильными горстями каждый день, потому что мне хотелось говорить с вами простым языком сердца, но языка сердца не в силах были выразить мои косноязычные речи. И вот почему мне казалось, что я был более скучен и холоден с вами, чем с кем-либо другим. Но я глядел на вас благоговейно, как благочестивый пилигрим глядит на святыню, но я довольствовался тем, что приносил вам жертву безмолвно в сердечной глубине моей. Я не знаю, почему вы сделались мне теперь как будто ближе чем прежде и почему мысль моя стремится теперь к вам не робко, но свободно и радостно, как будто домой, как будто в Рим, что всё равно для меня, что домой. Вы просили меня в письме вашем уведомить вас[193] о себе, о моем путешествии, о моем здоровьи, и на этот раз мне показалось это более нежели обыкновенными, неотразимыми условиями письма. В этих словах мне дышало какое-то дружеское участие, оно меня тронуло почти до слез. Я путешествие совершил счастливо. Приезд мой был очень кстати. Здоровье мое было хорошо во всё время дороги. Теперь как будто немножко хуже, но оно неминуемо должно улучшиться, как только отправлюсь вновь в Рим. Уже одна эта мысль живит меня. Более недели я не остаюсь в Париже. Меня смущает только то, что вас опять посетили какие-то недуги. Я не знаю, что меня уверяет в это время, что с возвращением[194] вашим в Рим[195] они пройдут. Я всегда чувствовал облегчение в этом обетованном месте. Но не смущаю вас более моим, может быть, весьма несвязным писанием, голова моя полна забот, и мысли мои, верно, беспорядочны. Приехавши, расскажу вам всё на словах подробно и обстоятельно. Свидетельствуя мое глубочайшее и искреннее уважение князю и княгине и присоединяя к этому родственный и усерднейший поклон моей кузине, остаюсь вечно признательный вам

Гоголь.

Ваши комиссии, надеюсь, будут исполнены все в исправности.

<Адрес:> Ее сиятельству княжне Варваре Николаевне Репниной.

Данилевскому А. С., 28 сентября 1838

Хотя бы вовсе не следовало писать из Лиона, этого не известно почему неприличного места, но, покорный произнесенному слову в минуту расставания нашего, о мой добрый брат и племянник, пишу, хотя совсем нечего писать, но да будет это между нами обычаем[196] — извещать друг друга даже о том, что не имеется материи для письма. Я много, много крат досадов<ал> на то, что взял эту подлую дорогу на Марсель. Ничего родного до самого Рима. Это, право, тоска. Там хоть Женева с мамзелями Фабр и Калам, с чаем в Коронованной гостинице и, наконец, с вдохновенным Мицкевичем, что мне представляло не мало удовольств<ия>. А здесь вместо всего этого день бесцветный, тоскливый, в этом безличном Лионе. Как я завидовал тебе всю дорогу, тебе, седоку в этом солнце великолепия, в Париже. Вообрази, что по всей дороге, по всем городам храмы бедные, богослужение тоже, жрецы невежи и неопрятно; благородная форма чашки в виде круглого колодца совершенно исчезла и место[197] ее заме<ни>ла подлейшая форма суповой чашки, которая к тому же показывает довольно скоро неопрятное дно свое, а о вкусе и благоухании жертв нечего и говорить, на дубовые желуди похож и делается из чистой цикории.