Погодину М. П., 28 сентября 1833

Очень благодарен тебе за то, что еще не позабыл меня. Я писал к тебе назад тому месяца два. И мне очень странно, что оно не дошло до тебя, тем более, что в нем не было ни о цензуре, ни о квартальных. Я однако ж извинял твое молчание женитьбою твоею зная, что тебе не до того. Кстати: если ты не получал моего поздравления, так позволь теперь поздравить. Я давно, еще тогда, замечал что у тебя в кабинете как-то пусто и чего-то недостает. Рекомендуй меня жене своей как человека, который, один только бог знает, как тебя любит. Я ее несколько знаю, потому что составил о ней идею: она должна быть также добра с такою светлою душою как ты. Ох братец! зачем ты спрашиваешь что я пишу, что я затеваю, что у меня написано? Знаешь ли ты, какой мне делаешь вопрос, и что̀ мне твой вопрос? Ты похож на хирурга, который запускает адской свой щупал в пылающую рану и доставляет больному самую приятную забаву: муку.

Какой ужасный для меня этот 1833-й год! Боже сколько кризисов! настанет ли для меня благодетельная реставрация после этих разрушительных революций? — Сколько я поначинал, сколько пережег, сколько бросил! Понимаешь ли ты ужасное чувство: быть недовольну самим собою. О не знай его! будь счастлив и не знай его — это одно и то же, это нераздельно. — Человек, в которого вселилось это ад-чувство, весь превращается в злость, он один составляет опозицию против всего, он ужасно издевается над собственным бессилием. Боже, да будет всё это к добру! Произнеси и ты за меня такую молитву. Я знаю, ты любишь меня как люблю тебя я, и верно твоя душа почует мое горе. Извини меня перед Максимовичем, что я не могу ничего дать ему, у меня ничего нет, ничего совершенно для альманаха, исключая разве двух начал двух огромных творений, на которых лежит печать отвержения и которых я не смею развернуть. Мне жаль, очень жаль[268], что я не имею ничего дать ему. Еще более будет жаль, если он подумает, что я не хочу дать ему. — Где-то Смирдин выкопал одну повесть мою и то в чужих руках, писанную за Царя гороха. Я даже не глядел на нее, впрочем она не годится для альманаха на 1834-й год, я отдал ее ему.

Напиши мне как ты теперь проводишь день твой, что и каким образом происходит у тебя в доме. Это меня займет, я воображу, что живу у тебя и вижу тебя. Кланяйся особенно Киреевскому, вспоминает ли он обо мне? Скажи ему, — что я очень часто об нем думаю и эти мысли мне почти так же приятны, как о тебе и о родине. Любезному земляку Максимовичу поклон.

Затем умоляя да будешь ты здоров и также вечно деятелен, целую тебя и остаюсь

Твой вечно Гоголь.

Адрес мой: в Малой Морской в доме под № 97 Лепена.

Тарновскому В. В., 2 октября 1833

Фу ты пропасть, какая скорая почта! Письмо твое, писанное в апреле, я получил в октябре. Рудановский весною не нашел меня, в продолжении же лета не мог найти, потому что я лето и часть осени живу на даче, весьма не близко от города. Как бы то ни было, только я обрадовался письму, чертовски запоздалому. Я был очень сердит на тебя, что ты вдруг заглох и не дал никакой об себе вести. Потом сердце мое прошло. Я хотел писать к тебе, несмотря на два года антракта. Осведомлялся о твоем жительстве у дядюшки твоего, что с сладкою миною <и> у настоящего; но ни один из них не дал мне никакого удовлетворительного ответа. Дядюшка объявил, что совершил-де какой-то странный карьер и находится, несмотря на древность фамилии, учителем в Волынской, или Литовской или Гродненской губернии. Я, зная сам, что русское землеописание есть самая неблагопристойная вещь, не утруждал его вопросом, что значит именно Волынская, и что Литовская, и что Гродненская и в которой из них должен обретаться ты и решился было писать к твоей маменьке в славную губернию Антоновку. Но Рудановский с письмом твоим весьма во время упредил меня. Итак, ты находишься в Житомире! Житомир! Клянусь Иисусом, если мне не во второй раз только приходится произносить это имя[269]. Один раз, когда Моисеев спрашивал урок, а другой — ныне. Житомир! у тебя, должно быть много слушателей жидов. Тебе должно удовлетворить меня подробным описанием этого города в отношении к тебе, только чтоб это описание не пахло кафедрой! Как у тебя бежит день твой? Домосед ли ты, или гость? Какова твоя даже квартира и проч. и проч.? — О себе совершенно не имею ничего сказать: я давно не видался с тобою, должно думать, что всё таков, как прежде, хотя ленив, нестерпимо ленив.

Наши одноборщники все, слава богу, здоровы. Прокопович Николай женился на молоденькой, едва только выпущенной актрисе. Прокопович Василий получил<· · ·>, Кукольник навалял дюжину дюжинных трагедий. Романович не добыл ума ни на копейку после того и часто, идя в должность из Литейной на Гагаринскую, забегает по дороге ко мне в Малую Морскую. Данилевский опять здесь, только служит не в военной, а в министерстве внутренних дел. Благопристойный, иначе Николай Бороздин, кланяется тебе (его костыль получил такую гибкость, что он отваживается с ним даже плясать мазурку). Кобеляцкий так же мастерски умеет плевать, как и прежде.

Прочие лица так же бесцветны, как и прежде. Не видал ли ты, или не слыхал ли чего-нибудь о Лукашевиче; особенно о Высоцком, и что Редкин?

Прощай! Если ты мне напишешь поподробнее, то, может быть, и я распишусь. Твой Гоголь.

Адрес мой: в Малой Морской, в доме под № 97, артиста Лепена; прямо Гоголю, Яновского не называть.

Гоголь М. И., 2 октября 1833

Я получил письма ваши. Одно, в котором, вы уведомляете меня о смерти Анны Матвеевны, очень меня тронуло. О ней я не сожалею, потому что она была уже в довольно преклонных летах и после примерной жизни умерла оплакиваемая истинно привязанными к ней. Но я более сожалел о вас, что лишились этой почтенной женщины, которая всегда принимала в вас, а стало быть и в нас всех, самое жаркое участие. Мир ее праху. Она, верно, там счастлива.

Жаль мне, что вы останетесь заключены теперь в Васильевке. Прежде вы бывало ездили в Ярески. Вам нужно более проезживаться.

В другом письме вы сожалеете, что дети не учатся музыке. Не беспокойтесь об этом, моя бесценная маминька! Будьте уверены, что я не пощажу ничего, чтобы доставить им всё нужное. Все приятные искусства необходимые для девиц будут им внушены. Одно только меня смущает, это характер Лизы. За нею не водится больших шалостей, капризов, это всё из нее вывели. На нее не жалуются, ею бывают даже иногда довольны. Но это хуже, я бы хотел, чтобы она шалостями выводила всех из терпения, чтобы на нее жаловались, были ею недовольны; но чтобы она имела доброе сердце. У ней же — у ней нет никакого сердца ни доброго, ни злого; никаких признаков сильных чувств. Никого она не любит. Никакой сильной привязанности! Вид несчастия, печали[270] ее не тронет; за пустую игрушку она забывает всё на свете.