— Сестра Кононова, вы?
— Ах, ты, Господи! Да я душой и телом… Чем отблагодарить не знаю… Ей Богу, одолжили, доктор!
— Сестра Вербина!
Нюта вспыхивает, потом бледнеет и опять, вспыхнув, заливается густым алым румянцем, румянцем нежданной и огромной радости. Полно, не ослышалась ли она? Возможно ли такое счастье, ей, молодой, «вчерашней» еще сестре, такой неопытной, еще незакаленной, как они все, в жестокой жизненной битве!
Глаза всех присутствующих обращены на нее.
— Счастливица, счастливица! — слышится вокруг нее придушенный шепот.
Она идет, не слыша ног под собою, сияя счастливой улыбкой, огнем детски-ясных ликующих глаз.
— Я постараюсь оправдать ваше доверие, доктор; возьмите мои силы, жизнь… Я так счастлива… — беззвучно произносят ее губы, а сердце то бьется, то замирает в груди. Нюта до боли сжимает руку Юматовой, рванувшейся к пей навстречу.
— Сестра…
Доктор Аврельский останавливается на минуту, обегает взором толпу сестер, с мучительным ожиданием вперивших в него взоры.
— Меня! Меня! Назовите меня! Во имя Бога, меня! — казалось, говорит каждая из них.
Из толпы выбегает Розочка.
Лицо ее красно, как кумач, глаза полны мольбы, губы дрожат, трепещут, и вся она трепещет, исполненная неудержимого стремления идти на подвиг, роковой, страшный, жуткий.
— Доктор, — вне себя лепечет она, с мольбою простирая к нему руки, — назначьте меня, умоляю… Если я плохая работница на ваш взгляд, я всегда сильна, весела, вынослива, жизнерадостна, я буду подкреплять всех шутками и веселым своим видом и утешать и поддерживать в тяжелые минуты. Я буду нечто вроде эфира, морфия, камфары для вашего барака… Голубчик, миленький, ради Бога!.. Или я умру, как Бог свят, умру с тоски и горя!
На минуту легкое колебание отразилось на лице старшего врача.
Он сурово-строго взглянул на Катю.
— А суетиться не будете?
— Нет…
— А шалить?
— Нет… Ей Богу же нет… Голубчик…
— А слушаться меня и доктора Ярменко будете?
— Нет! Не буду! Ей Богу же нет! Честное слово, нет.
— Что-о-о-о?!!
Ha желчном, нервном лице Аврельского отразился ужас.
Сестры прыснули от смеха, несмотря на торжественность минуты.
— Розочка, Катя! Что ты говоришь?
Тут только Розанова сообразила, что она ответила невпопад.
— Ах, ну вот! Теперь все пропало! — с искренним отчаянием вырвалось у девочки-сестры, понявшей свою ошибку.
Неуловимая улыбка пробежала по губам Аврельского и утонула в глазах его за стеклами очков.
Он ласково взглянул на смущенно поникшую перед ним худенькую фигурку.
— Ну, Бог с вами! Ступайте и вы! — тихо проронил он, окинув глазами Катю.
Ta, с трудом сдерживая радостный крик, рванулась, к группе, из которой ей улыбались радостные лица Нюты, Бельской, Кононовой и печально кроткое личико ее Лели.
* * *
— Счастливицы, избранные! Счастливицы! — неслось следом за ними, когда они выходили все шестеро, спеша по своим уголкам сделать последние распоряжения, собрать белье, самые необходимые вещи и написать письма родным на всякий случай.
Ради этого «случая», то есть смерти, могущей унести их каждую минуту из зараженного барака, они и отговели наскоро, в общинной церкви, исповедавшись и приобщившись за ранней обедней, и нежно простились с общиной, с сестрами и начальством. Потом, забрав свои немудреные пожитки, прошли в барак, где им предстояло пробыть долгое время, а может быть, и не выйти оттуда живыми никогда…
II когда тяжелая дверь холерного помещения, выходящая в сад, захлопнулась за ними, Розочка конвульсивно сжала руку Нюты и шепнула ей дрогнувшим голоском:
— Точно могила, правда?
— Могила… да… но за нею с завтрашнего дня открывается новая жизнь, еще полнее и ярче своим трудом для тех, кому мы будем необходимы, как воздух, Катя!
Розанова с удивлением взглянула на свою приятельницу. В застенчивом обычно тихом личике Нюты теперь было что-то новое, твердое, как бы состарившее окончательно преобразившее это, еще недавно такое юное детское лицо.
Полное презрение к опасности и смерти было написано на нем.
ГЛАВА XXIV
Первая санитарная карета привезла в бараки корчившуюся в судорогах девочку из шляпочного магазина, подобранную на мостовой. Она наелась гнилых яблок, запила их сырой водою и теперь хрипло и дико вскрикивала, в приступах болей.
Никакие усилия докторов и сестер не могли спасти несчастную: болезнь была захвачена слишком поздно, и девочка умерла.
Приехали санитары с гробом, осыпанным дезинфекционной известью, и увезли маленький труп.
Эта первая смерть произвела глубокое, потрясающее впечатление на «барачных» сестер.
Напрасно доктор Аврельский, заведовавший холерным отделением, и Ярменко утешали, говоря, что они бессильны помочь тем больным, доставка которых запаздывает в сравнении с быстрым течением болезни.
В тот же вечер привезли сразу, десять человек рабочих с какого-то судна, за ними восемь женщин из цеховой прачечной мастерской — и началась безумная, по своему спешному кипению, огневая работа.
Сестры — одни взволнованные, трепетные в душе, по виду спокойные невозмутимые, бледные; другие — с багровыми пятнами румянца на щеках, работали без устали. Резким голосом отрывисто бросал свои приказания доктор Аврельский, звучал мягкий бархатный баритон семинариста или громкий выкрик Клементьевой, налетавшей «слета» на ту или другую оплошавшую сестру.
И над всем этим — мягкое, светлое сияние лучистых Ольгиных глаз.
Тут, в часы безумной работы, поняла Нюта впервые всю силу обаяния этой необыкновенной души.
Она подходила к самым опасным больным, корчившимся в предсмертных судорогах, умирающим, и с неизменным лучезарным сиянием больших светлых глаз на худом загорелом крестьянском лице, облегчала их страдания вырывая их подчас из самых объятий смерти.
Ни единого резкого слова не слыхали от нее сестры, а между тем там, где находилась она, был самый центр болей, ужаса, страданий. Но и другие сестры не отставали от нее.
Как герои-бойцы на поле битвы, отбивали они с поразительным мужеством, терпением и энергией все приступы ужасного, сильнейшего в миллион раз врага. Этот враг не дремал: страшная холера делала свое сокрушающее дело с поразительной точностью и быстротой. Каждый день появлялись санитары в бараке и увозили пропитанные обеззараживающей известью трупы умерших.
На смену им, санитарная, под красным крестом, карета доставляла десятки новых, живых, корчившихся людей, мучительно страждущих, с перекошенными от боли лицами.
Простой, темный народ, несмотря на всяческие предостережения властей города, ел сырые овощи, плоды, пил некипяченую воду, имея своим оправданием полное недоверие к холере. Но, помимо всего этого, тысячи бедняков гибли в силу ужасных условий жизни: беднота селилась в сырых, темных, грязных помещениях, не имея возможности устраиваться лучше, ела несвежие продукты, купленные за гроши, и отравлялась ими. Грязь и дурная пища создавали лучший очаг для ужасной гостьи, и она не замедляла являться в подвалы и жалкие каморки петербургской бедноты.
Неустанная, кипуче самоотверженная работа врачебного персонала была иногда бессильна бороться с проявлениями жесточайшего из недугов, но, в нередких случаях, больные выздоравливали даже после особенно сильных припадков и их отправляли в здесь же устроенный изолятор, где они отбывали установленный карантин, в то время как все их платье и белье подвергали строжайшей дезинфекции.
После жаркого, необычайно удачного лета наступила промозглая, сырая дождливая осень, ничуть не способствовавшая прекращению болезни, а, напротив того, создавшая еще более благоприятную почву для ее дальнейшего распространения, в особенности среди рабочего и бедного люда.
В барак доставляли все новых и новых больных. Часть их, более счастливая, из числа выздоравливающих, выходила в изолятор; за другою приезжали черные фургоны, которые свозили умерших в нарочно для них приготовленные холерные кладбища.
