Нюта покорно опустилась на колени и осторожно коснулась руками распухшей ноги больного.

С губ последнего вырвался пронзительный вой.

— Больно… матушка-сестрица, ой, силушки моей нет, больно!.. Ой, смерть моя пришла!

Нюта, так храбро было приступившая к делу, при первых же звуках этого неожиданного вопля, живо отдернула руку, точно обжегшись у огня.

— Это что такое?! — вспылил Аврельский, — да что вы шутки сюда пришли шутить, барышня, либо делать дело… Нежности какие! Держите ногу, вам говорят! А ты не кричи, голубчик, — сразу меняя тон на более мягкий и гуманный, обратился к больному врач;— знаю, что больно, без этого нельзя никак обойтись… А ты возьми себе в толк, братец: здесь вас до шестисот набралось, и если все вы орать начнете, будет, братец ты мой, не амбулатория, а базар. Так, сделай милость, уж воздержись маленько… А вы, сестрица, держите ногу крепко, не бойтесь. Поняли?

И—странно! — что-то словно ударило в эту минуту в самое сердце Нюту. И удар этот прошел магическим током по всему ее существу. Прежня Нюта точно исчезла, скрылась, провалилась сквозь землю, а на месте ее появилась новая Нюта, и не Нюта даже, а сестра Марина Трудова, принявшая свое первое боевое крещение в этот слезный, хмурый, осенний день.

Эта Марина Трудова держала теперь ногу больного, не обращая внимания на стоны и вопли мужика, затягивала концы марли, сдерживавшей лубки у щиколотки, потом подавала лекарство, отсчитывала капли успокоительного средства для особенно нервничавших больных.

— Сестра Трудова, сюда! — кричала Клементьева с противоположного конца приема, и Нюта стремглав летела на ее зов.

Цыганские глаза старшей сестры разгорелись, лицо багрово пылало, темные, сросшиеся брови хмурились сурово.

— Скорее! Скорее шевелитесь, сестра! — торопила она Нюту, и та как вкопанная останавливалась перед нею.

— Вот, разденьте мне этого ребенка. Нужно осмотреть… — коротко приказала она, передавая Нюте сверток какого-то грязного ветхого тряпья, из глубины которого раздавался чуть слышный писк, похожий скорее не на детский плач, а на мяуканье больного котенка.

Нюта, в детстве помогавшая матери лечить больных деревенских ребятишек, быстро и ловко справилась со своей задачей. Через две-три минуты на лавке перед сестрой лежал голенький трехмесячный ребенок, беспомощно махая в воздухе крошечными ручонками и неумолчно вытягивая свое бесконечное «Уа, уа, уа».

Под мышкой у ребенка зияла большая нагноившаяся рана.

Увидев эту рану, сестра Клементьева ахнула и целый поток негодования и упреков полился из ее уст.

— Злодеи! Изверги! Каменные души! — кричала она, сверкая глазами. — Сгноили ребенка. Душеньку неповинную загубили зря… Да вас за это!.. Ты что это натворила, а?! Да как ты могла, как смела запустить болезнь, а? Да о чем ты раньше думала!? — неожиданно накинулась она на дрожавшую перед ней, испуганную молодую бабенку, в клетчатом платке, принесшую ребенка.

— Да мы, сестрица… мы, сестрица, — растерянно бормотала бабенка, — беднота у нас, конечно… Мы…

— Беднота… а, беднота! — не слушая ее снова кричала Клементьева, — а ноги у тебя есть?.. Ноги, говорю, тебе от Бога зачем даны… а? Не могла сюда дитятко раньше принести, показать?.. Зачем ждала, запустила?.. Сестра Трудова, обмойте рану, вот сулема в цилиндре, вата в коробке… Да руки сами вымойте предварительно сулемой. Готово будет, доктора Семенова зовите, Аврельскому некогда… и не добраться до него…

Последние слова старшей по приему сестры уже застали Нюту за делом. Она тщательно обмывала рану ребенка, потом бежала за Семеновым («Семечкой», как его прозвали в общине), какою-то мазью обмазывала ранку больного малютки и бинтовала ее.

Едва успела она справиться с этим, как густой, низкий бас Кононовой раздался за ее плечами:

— Сестрица, № 127 вызовите, термометр ему поставьте… Да придержите термометр-то сами, мальчишка обессилел совсем, валится с ног.

Через минуту нежный голос Нюты прозвучал высокой, звенящей нотой на всю приемную — Номер сто двадцать седьмой!

В следующее же мгновенье перед нею стоял красивый, маленький итальянец, с пылающим от жара лицом и нестерпимо горящими глазами.

— Сними шарманку… расстегни куртку… Садись… Ты понимаешь по-русски? — роняла она.

— Si… (Да) Совсем малость… Немножко…

— Подними руку… Так… Не бойся, тебе не причинят зла… Видишь, холодное, маленькое стеклышко? Надо его поставить тебе под мышку. Ты понял? Да?

— Si, singnorina (Да, барышня)

— Называй меня сестрой.

— Si…

— Тебе худо, да?

Мальчик не ответил и бессильно склонился к Нюте на плечо. Черные кудри упали ему на лоб. Зрачки закатились, обнажив два страшные, синеватые белка…

Термометр выскользнул у него из под руки, упал на пол и разбился.

— Господи! Этого еще недоставало! Руки-крюки! Уж сидели бы дома, если не умеете дела делать. Не лезьте на прием! — крикнула с раздражением подоспевшая Клементьева и, заметив неестественно вытянувшееся на руках Нюты тело маленького итальянца, нахмурилась, схватила его руку, просчитала пульс и, помолчав минуту, коротко приказала встревоженным голосом:

— Позовите служителей с носилками. Ребенка надо отнести в тифозный барак.

В тот вечер Нюта буквально не чувствовала ног под собою. Усталость давала себя знать. После приема ей пришлось убирать амбулаторную палату, прятать пузырьки, колбочки с лекарствами, мыть инструменты, свивать бинты и скрести щетками пол вместе с двумя такими же «испытуемыми», на обязанности которых, по принятому в общине обычаю, до посвящения их в чин сестер, была вся черная работа.

И все время неотлучно стоял перед мысленным взорам Нюты маленький итальянец-шарманщик, которого замертво отнесли два служителя на носилках в тифозный барак.

— Ну, что, приняли, матычка, первое крещение? Не сладко, я чаю, на первых-то порах показалось, поди? — спросила ее во время обеда сестра Кононова, и ее грубоватое лицо осветилось необычайно мягкой улыбкой.

— А новенькая-то сестренка у нас, Ольга Павловна, молодец! Ей Богу же, совсем молодец! — неожиданно обратилась она к сестре-начальнице.

— А кому, Ольга Павловна, счет разбитого градусника представить? Я слышала, градусник в амбулатории разбили, — любезно улыбаясь глазами и ехидно поджимая губы, обратилась к Шубиной ее помощница, Марья Викторовна.

— Ах, оставьте! Непременно вам нужно кого-нибудь обидеть! — прошептала со сдержанною злостью Кононова и, видя, как Нюта вся вспыхнула от смущения, зардевшись ярким румянцем, она зашептала ей тихонько на ушко: — Ничего, матычка-сестрица… Проглотите… Не кто иной ведь язвит, как Маришка наша. Все мы ее за ехидство не терпим… Не обращайте на нее внимания, сестреночка.

Но не обращать внимания Нюта не могла. Воспитанная, чуткая и впечатлительная от природы, она была глубоко смущена и происшедшим с нею промахом, и замечанием помощницы начальницы.

Предложить же заплатить за градусник из небольшой суммы карманных денег, оставшихся у нее в портмоне, она не решалась. Могло выйти еще более неприятное недоразумение. И волей-неволей Нюта проглотила обиду.

К счастью, разговор за столом вертелся вокруг печального случая минувшей ночи. Говорили о Наташе Есиповой, о ее последних минутах. Она умерла на руках Розочки и Ольги Павловны, ни на минуту, в последнюю ночь, не покидавших больную. Говорили о желании отца Наташи хоронить дочь самому, помимо принятого обычая отпевать в общине усопших сестер.

— За нею приедут вечером сегодня и ее увезут от нас, нашу милую Наташу, — произнесла Ольга Павловна, и Нюта снова не узнала обычно спокойного и сурового лица ее.

Веки Шубиной были красны от слез, лицо осунулось и за одни сутки постарело лет на десять, по крайней мере. Тяжелая, продольная складка залегла между темных бровей.

— А «бабушка» наша читает над покойницей… До увоза ее читать будет, — сказал кто-то из сестер.