«Радости, однако, не заметно, — подумал Чубасов. — Озадачены и обеспокоены. — И тут же подумал: —А я?»

— Давно я у вас не был, — сказал он, садясь. — Понадеялись на вас. Привыкли слышать: передовой цех. И вдруг на тебе! Сорвали недельную программу. В чем дело?

Гуров беззвучно пошевелил губами. Губы были мясистые и тяжелые, и прежде, чем начать говорить, требовалось время «на раскачку». Говорил Гуров медленно и громко, но сипло, заглатывая, утяжеляя буквы, так что вместо «и» иногда слышалось «ы», вместо «н» звучало «л».

— Ли то на собрания ходить, ли то работать, — раскачался он, и Чубасов не сразу понял, что «ли то» означает «не то». — Поскольку мы снабжаемся, значит, плановыми материалами, отвечают, значит, лимита ли положено.

«Косноязычная речь, косноязычная мысль, — отметил Чубасов. — Однако Гуров много лет работал мастером передового участка». Взгляд маленьких глаз был быстр и зорок.

— Лимит на материалы был и раньше, — возразил Чубасов. — Однако цех шел образцовым. На всю страну хвалят ваших передовиков. Читали? Сколько в цехе фрез и головок Сугробина?

— Так одна же…

— Почему одна? — И Гуров и Ивушкин молчали. — Не понимаю, почему одна. Хорошая фреза или плохая? — в упор обратился Чубасов к Ивушкину.

— Что она отрицательная — сказать не могу, — вздохнул Ивушкин. — А сказать, что положительная, так надо ж отвечать! Я же не специалист по резанию.

— Но вы секретарь партбюро.

— Я возил Сугробина к директору политехнического института. Он не отреагировал. Он же лучше знает! Я ж не специалист.

— Ни один партийный руководитель не может быть специалистом по всем вопросам, но разбираться по-партийному обязан, — резко сказал Чубасов и строго нахмурился. Он узнал себя: «Я не специалист». Как часто сам он внутренне прятался за эти три слова!

— Скажите мне одно, — продолжал он уже мягче, — ценное или нет предложение дал Сугробин?

— Кроме ж предложения, надо применять еще соображение, ум ы так далее, — ответил Гуров, произнося вместо «и» «ы». — Надо под ту головку делать переоборудование. Что будет прямой расход, я выжу, а что будет польза, я еще не выжу. У нас вознесли: «Сугробин, Сугробин!» А Сугробин норму не выполняет!

— Как же так? — Чубасов двинул портфелем. — Мы же воспитываем на Сугробине! Корреспондент «Правды» идет к нашему лучшему передовику и пишет о его достижениях, а лучший передовик даже нормы не выполняет!

Ивушкин сокрушенно вздохнул.

— В коллективе говорят: «Мы его подняли, а он в дальнейшем пошел по неверному пути». Он от производства оторвался. То ходит на совещания, то изобретает..

Гуров зашевелил губами:

— Начнешь ему говорить, а он тебя же обрежет. Я член обкома комсомола, член комитета ВЛКСМ, член облпрофсовета! Член и член! Член и член!

— В коллективе говорят, что Сугробин за многое берется, а ничего не доводит, — осторожно подтвердил Ивушкин.

— В коллективе говорят? — опять в чем-то узнавая свои слабости и с трудом сдерживая раздражение, спросил Чубасов. — Ну, а ваше, ваше личное мнение?

— Мoe личное мнение? — Ивушкин задумался. — То фреза, то головка, то центрифуга, то кокиль. И ведь ничего нету! Я не специалист. Однако на опыте жизни можно убедиться: головку и фрезу Сугробина рабочие не внедряют. В рейдовой бригаде он тоже сперва взялся, а теперь остыл.

— Красота и лицевая сторона новатора — быть первым помощником начальника цеха, — сказал Гуров. Энергия раздражения помогла ему благополучно выбраться из периода раскачки, и речь его теперь лилась гладко. — А чтo мы слышим от Сугробина? Мы слышим: «Я член и член!»

Каковы бы ни были Ивушкин и Гуров, но слова их основывались на фактах. Сугробин действительно не выподнял нормы, действительно брался за многое, не доводя до конца, и действительно не получила признания на заводе его прославленная фреза.

Чубасов, забывшись, стучал карандашом по газетному листу. «Кто же он? Его называют любимцем Вальгана, Один из тех, кого вознесли не по заслугам, напоказ и ради показа?»

— Как же?.. — сказал он с тем подчеркнутым медлительным спокойствием, которое появлялось у него в минуты волнения. — Вы говорите, что Сугробин не выполняет норму, ведет себя антиобщественно и новаторство его не имеет значения. Если так, значит газета напечатала липу по нашей вине и мы обязаны немедленно писать опровержение и объяснение. Если газета напечатала истину, то позор нам, руководителям, которые не продвигают хорошего дела. Тут нет третьего решения. Или мы должны писать опровержение, или должны сознаться в позорном консерватизме! — Он прошелся по кабинету, чтобы успокоиться.

«Не ясно, не ясно, — думал он. — Лицо и судьба Сугробина… Из таких лиц и судеб складывается лицо и судьба завода».

Гуров взглянул на часы.

— Консырватизм, консырватизм… Сыдишь каждый день до ночи, а слышишь одно: «Консырватизм». Надо разобраться по существу.

— По существу! — не выдержав, оборвал Чубасов. — По существу надо снимать одно из двух: либо портрет Сугробина в аллее почета, либо нас с вами!

— А вы поговорите с рабочими, — возразил Гуров. — Каждый скажет, что он вознесся, нормы не выполняет. Цехом не интересуется.

В дверь постучали, и вошел Сугробин. В фетровой шляпе, в макинтоше с иголочки, самоуверенный, улыбающийся, он поздоровался небрежным кивком и свободно, как у себя дома, сел в кресло.

Гуров подал Сереже «Правду».

Видишь? О тебе в «Правде» написано! А ты нормы не выполняешь!

Сережа, не переставая улыбаться, объяснил Чубасову:

— Был пленум обкома комсомола. Потом послали по заводам для передачи опыта.

— И в рабочее время отвлекался, — сказал Гуров.

— Было дело… Тут у меня одна идея… Насчет кокиля.

— Постой… — сказал Чубасов. — У тебя же была идея о центрифуге? И о шестерне…

— Меня эти идеи, ну, просто одолевают, — засмеялся Сережа.

— Так надо ж до конца доводить! А как фреза? Сережа помрачнел, потом вскинул голову.

— За свою фрезу я говорить ничего не буду. Ну вот есть ценная фреза, это да! Фреза Савича и Карасева с Кировского завода. Мне сам Савич подарил одну. А ведь нам в цехе часто нужны такие фрезы. Ну, моя плоха, а почему Савича не внедряете? — обратился Сережа к Гурову. — Косность ваша.

— Ты постой, — нахмурился Чубасов. — Люди постарше тебя.

— Ну, положим, у нас, у начальников, и косность, — сказал Гуров, — начальникам по всем книгам положено быть косными! Но рабочий на хорошее тянется. Была б фреза ценная, рабочие б требовали. Не все же скептики, есть и трезвые головы!

— Внедрять надо! — сказал Сугробин. — Была б моя воля, я б внедрял и внедрял. Подумал, бы по каждой детали, по каждому участку, что можно сделать. Ух, сколько тут еще! А у нас нормы по шаблону увеличивают, а о производительности не заботятся. Вот сейчас обрабатывал я деталь, за которую три года назад платили в два раза дороже. А что вы мне дали, чтобы повысить производительность? — вызывающе обратился Сугробин к Гурову.

— Инструмента у тебя больше.

— Так это ж я сам сделал. А вы?

— У тебя возросла квалификация.

— Так это ж опять я сам ее возрос! А вы?

— Вот! — обернулся Гуров к Чубасову. — «Я» и «вы»! Неправильно понимает свое положение передовика. Говорит, много можно внедрить, а сам и одной фрезы не довел до дела.

— Да, это верно, фреза не на всех операциях хороша—согласился Сережа. — Резцы у меня нежные. Я ее, фрезу, дорабатываю и вот-вот доработаю.

Самоуверенностью и легкомыслием веяло от слов, от голоса, от позы.

— Есть у тебя заключение лаборатории резания? — спросил Чубасов.

— В шкафу. Сейчас принесу.

Сережа быстро пошел к двери, полы макинтоша развевались, и сдвинутая на затылок шляпа держалась чудом. Гуров блеснул вслед острыми глазками и сказал сиплым басом:

— Ходит птычка весело…

Чубасов, невольно улыбнувшись, припомнил старые стишки: