— В ухо! — пригрозил Кондрат.

— За что же, Кондратушка, в ухо? — умильно удивился Витя. — Самостоятельнее Кондрашеньки, говорю. Складный, лицо смуглое, глаза блестят, сам культурный, при шляпе-велюр, при сером костюмчике. Ну, один из всех такой. Киноактер, думаю, не иначе. Приклеились они друг к другу. А я, значит, боком, боком, боком.

— Какой актер приезжал? — спросил Кондрат.

— Да не актер, чудило! Года не прошло, появился у нас новый парторг. Прихожу на собрание, гляжу — да ведь это ж он!

Сережа засмеялся, столкнул с дорожки обломок кирпича и неожиданно для самого себя пропел:

— Да брось ты о фрезе! — рассердился Синенький. — На него все девчата оглядываются, он знай о фрезе!..

«И верно», — подумал Сережа.

Тело было таким легким, что казалось, оттолкнись — и полетишь птицей. Только в глубине что-то смутно тревожило не то фреза, не то закат, не то девичьи взгляды.

— Кондрата, гляди! Твоя симпатия! — сказал Синенький.

У изгороди стояли стерженщицы и среди них Игорева, тоненькая, на высоких каблучках, в сером пальто и зеленом, как трава, беретике.

Сергей обрадовался. Они часто бывали вместе в театре, в клубе, в кино; в последний раз Сережа в темноте весь сеанс держал Люду за руку, но всегда они бывали не вдвоем, а в компании.

«Пусть обернется и сама заговорит», — подумал Сережа и обратился не к ней, а к той лупоглазой девчонке, которая как-то заблудилась в чугунолитейном. Девчонка выросла из своего серенького платьишка и надставила его широкой коричневой, не в цвет платья, полосой.

Ну, научилась отыскивать стержневое? — спросил он. Девчонка залилась краской.

Игорева вытащила платочек. Сладкая волна отогнала весенние запахи земли и влаги. Сережа стал отмахиваться шляпой.

— А я тебе серьезно говорю. Добьюсь образования, а все равно встану к фрезерному!

— Ну уж! Никогда не поверю!

— Что я тебе, вру? — возмутился Сережа. — Ты нашей специальности не понимаешь. Модельщик-фрезеровщик, если хочешь знать, скульптор! Скульптор высекает лицо человека из мрамора, а модельщик-фрезеровщик вырезает из металла лицо детали. Ну что ты смеешься? Что ты… — он с разбегу остановился на полуслове.

Она все посмеивалась, помахивала платочком. Отломила ветку с набухшими почками, перекусила ее, поморщилась и странно улыбнулась.

— Ох, горько…

Ему расхотелось разговаривать. Он заскучал: «Что это мы сидим здесь одни в сырости?»

— Пошли к нашим.

Она неохотно поднялась. Совсем рядом Сережа увидел как обиженно вздрагивают ее набухшие, словно почки, приоткрытые губы.

«Поцеловать, что ли? Может, хорошо получится?»

Он притянул ее к себе, поцеловал и разочаровался: «Холодная штамповка!»

Они пошли к набережной. Льдины уплывали туда, где над краем солнца пылали тучи. Он указал на закат:

— Хоть бери ковш да разливай по опокам! Грачи угомонились, и только одна неуемная птица кружилась в высоте.

— Сейчас птицу приманю, и прилетит.

Сережа прошел меж гуляющими, стал у края набережной, поднял руку. И птица начала снижаться медленными, широкими кругами.

— И вправду прилетит… Оюшки! — сказала лупоглазенькая.

Но птица скользнула за деревья, и Сережа опустил руку.

— Эх, летела, не долетела!

Они пошли дальше. Игорева шла слишком близко, не в ногу, и это мешало.

В парке к первомайскому гулянью приготовили игры и аттракционы. На площадке кузнецы тянули канат против модельщиков, а вокруг толпились люди и подзадоривали:

— Куда модельщикам против кузнецов! Чересчур интеллигентные!

— На одном Косте-Кондрате держатся.

— Сережка! — отчаянно закричал Витя Синенький. — Поспевай!

Сергей обрадовался, бросил Игореву, в два прыжка подскочил к канату, стал перед ним и бросил:

— Витька, отцепляйся. Ребята, с положительного угла на отрицательный. Рывком по команде.

Перехватив дрожащий от натуги канат, он подался вперед и скомандовал:

— Делай за мной! Раз… два… Рывок!

Всей тяжестью тел модельщики откинулись назад, а кузнецы, спотыкаясь, налетели друг на друга.

Секретарша начальника цеха, «Надя в очках», шла мимо, остановилась и сказала Сереже с укоризной:

— Об нем в «Правде» написано, его парторг Цека по всему заводу ищет, а он тут канаты тянет!..

Центральные газеты приходили на завод в конце дня. Чубасов уже в пальто и шляпе запихивал свежие газеты в портфель и думал: «Раз в жизни прийти домой по-человечески, засветло погулять с Любой и с ребятами. Такой вечер, полгорода на бульварах!» С первой страницы «Правды» взглянули знакомые глаза. «Кто это? Похож на Сугробина. Нет, какое!.. Сугробин молодой, крепкий… Он!» Сугробин получился тонкошеим, изможденным человеком лет под тридцать.

«Новая фреза Сугробина режет твердую сталь в два раза быстрее того инструмента, которым до сих пор пользовались все фрезеровщики в цехе», — прочел Чубасов и застыл над газетой,

«Портрет нашего передовика в «Правде». Надо бы радоваться». Но он был встревожен. «На весь Союз о фрезе Сугробина, а я и не видел и не знаю, что с ней сейчас… И о Сугробине разные разговоры. Сколько я не был в цехе?»

До прихода Чубасова на завод инструментальный и модельный цехи были объединены под начальством Росславлева. Богатые оборудованием и кадрами цехи шли в числе первых, но Рославлев скандалил с Вальганом при каждом заказе «на сторону». Вальган не хотел пачкать руки ради нескольких килограммов баббита для МТС, но когда дело шло о тоннах нужного заводу металла, он пускал в ход связи в обкоме, в министерстве, в Госплане и, как никто, умел находить ходы и выходы. В таких случаях знаменитые заводские модельщики и инструментальщики были для директора своего рода обменным фондом. Они выполняли сложные и срочные заказы со стороны в обмен на разные производственные услуги.

Когда Чубасов пришел на завод, строптивый Рославлев был уже переброшен на подъем отстающего сборочного цеха, а в модельном, отделенном от инструментального, был новый начальник цеха, бывший мастер, Гуров и новый секретарь партбюро Ивушкин.

Расположенный на отшибе, цех долго жил старой славой, но за последние месяцы стал работать с перебоями.

«Больше месяца там не был, — подумал Чубасов. — Отложить до завтра? Завтра опять весь день занят». Он позвонил шоферу:

— Подавай во двор! Поедем в модельный.

Километра за три от проходной, в самом углу заводского двора, там, где кончались асфальт и аллеи, виднелось серое здание модельного цеха. По широкой лестнице Чубасов поднялся на второй этаж, в цеховые службы. Здесь деятельно готовились к весне: пахло масляной краской, известью, в опустевших комнатах работали маляры, столы были выдвинуты в коридор, и девушка в очках пробиралась меж ними.

— Сугробин в цехе? — спросил Чубасов.

— Ушел. Мы уж его искали. Про него в «Правде», — ответила она предупредительно. — Валерьян Иванович и Тимофей Тимофеевич здесь.

Чубасов с трудом добрался до кабинета Гурова. И маленькая приемная и кабинет были разделаны накатом «под шелк». Чубасов поморщился: «Зачем? Нигде у нас нет этого. Тут своя иерархия».

На розовом, будуарном фоне серела квадратная голова Гурова. Сухонький и морщинистый Ивушкин сидел рядом, привычно по-женски подперев подбородок, словнэ пригорюнившись.

Чубасов крякнул про себя: «Пригорюнившийся секретарь. Не то… Уж такое не то!»

Опытные, знающие инженеры чаще всего были многосемейными, зарабатывали вдвое больше, чем секретари партбюро, и снижение заработка было для них бедствием. Ивушкина, доброго, старательного, состарившегося на заводе техника, в коллективе любили, секретарем выбрали единодушно, и сам он охотно перешел на партийную работу. И все же, говоря с ним, Чубасов каждый раз внутренне раздражался.

Свежая «Правда» лежала перед Ивушкиным и Гуровым.