Из зала заседании выходили люди, разгоряченные сдержанным и глубоким волнением. «Вот и наш черед», — подумал Бахирев. И тотчас попросили войти всех вызванных по второму вопросу.

Бахирев вошел и сел одним из первых. Пока чинно входили и рассаживались другие, он оглядывался.

Мог ли он предполагать, что именно сюда приведет его путь, начатый в одной машине с Вальганом больше года назад, в том траурном бдении мартовской ночи?

Огромные окна, синие от весеннего неба. Высокие стены чистого, молочно-белого мрамора отражают свет и, кажется, сами светятся изнутри мягко и матово. Воздуха много, и, несмотря на горячее солнце, он легок — мраморные стены щедро одаряют свежестью.

Во всю длину тянутся четыре ряда квадратных, под стеклом столиков, а совсем рядом, за длинным столом, люди, имена и лица которых давно знакомы. Они тихо переговариваются, передают друг другу чертежи, таблицы.

Зачем они позвали его сюда? Он не понимал этого.

Все в этой комнате было для него призывом к правде: в ее сквозном свете вся его жизнь просвечивала, как стекло, и каждое незаметное прежде пятно било в глаза и звало к ответу. Страдая от этой остроты видения, он пытался успокоить себя; «Не так худо! Если я и ошибся, то сделал все, чтоб исправить, избыть ошибку. Мне мешал заслон из Вальгана — Бликина. Но как я думал, так все и оправдалось — противовесы летят на обоих заводах, Старая конструкция порочна. Новая конструкция найдена, усовершенствована, испытана! Что же я, в самом-то деле?! Мне надо радоваться». Он поднимал веки, выпрямлялся и, взбадривая себя, начинал усиленно дергать вихор. Но восставала собственная приверженнесть к неприкрытой истине и чистота этих стен. «Эх, мрамор, честной камень! Вру я! — сам себя ловил он. — Вру самому себе! Аварии начались бы на полгода позднее, если бы не моя сверхспешка. Ускорить обрывы противовесов смог, прекратить не смог. Виновен. Виновен, и нет снисхождения!» Обострившееся здесь чувство ответственности обвиняло. И он сгибался. Массивный и мрачный, изловленным медведем-берложником, горбился он над застекленным столиком и нимало не заботился о производимом впечатлении.

Он удивлялся Вальгану. Для Вальгана не существовало вопроса, виновен или не виновен, для него существовала лишь проблема: обвинят или оправдают? Директор сидел, высоко подняв яркое, красивое лицо, озабоченный, очевидно, тем, чтоб его не приняли за слабого и виновного.

Бахирев перевел взгляд на Курганова. «Весь лыбится», — так говорил когда-то пятилетний Рыжик про улыбку, особенно широкую и веселую. Головастенький секретарь не улыбался, а именно «весь лыбился» безудержной улыбкой, дрожавшей на губах, в глазах, в светлых дугах бровей. «А чего ему не «лыбиться»? — позавидовал Бахирев. — Противовесы на нем не висят. «Антимеханизатором» обозвали зря. И чист, и прав, и счастлив тем, что пришел сюда чистым и правым! Эх, мне бы такое!.. А как Чубас? — Бахирев смотрел на его осунувшееся лицо и стиснутые губы. — «Жених», «жених», где же твоя улыбка? Нелегко дались тебе схватка с Бликиным и бой на последнем пленуме. Да и мои противовесы тебя стукнули рикошетом. А вот и Бликин! Атаманом входит! Как рассаживается! И это после пленума обкома!»

Бахирева поразил спокойный и уверенный вид Бликина здесь, где самые стены звали к ничем не прикрашенной истине.

Но Бликин видел эти стены по-своему: давно знакомые, непоколебимые мраморные плиты отгораживали от всего опасного, постороннего то величие, к которому он был сопричастен. Там, в области, люди малого кругозора выскакивали с мелочными нападками. Здесь он неприкосновенен для мелочей.

Как всегда, он даже самому себе не открывал подлинного смысла своих ощущений и упований. Он твердил про себя привычные фразы: «Покритикуют, но поддержат. Тут не до мелочей. Тут по крупному счету». Еще выше, чем всегда, была вскинута его голова с длинным, чутким носом, еще неподвижней был седоволосый затылок. Неторопливо скользил он по лицам взглядом, пытаясь проникнуть в каждого и храня непроницаемость каких-то своих глубин. Но вдруг брови дрогнули. Улыбающийся Курганов! Чубасов! Он знал, что их вызывали в ЦК, но был уверен, что они не пойдут дальше отделов. Зачем эти двое здесь? Он не считал их опасными, но в самом факте их присутствия здесь таилось нечто опасное. Невольно вспомнилось сходное чувство, которое он пережил сегодня утром в Кремле. Он пошел туда по делам. Он привык видеть Кремль недоступным, торжественным и пустынным. Вход сюда был честью и привилегией. И вдруг в этом самом Кремле толпятся никому не известные мужчины и женщины, мальчики и девочки, лезут во все углы, щелкают фотоаппаратами. «Многолюдный Кремль — похожее было когда-то! — вспомнил он. — Но когда? Гражданская война, сотни деловитых людей, ходоки, Ленин… Четверть века назад. Опять?!» Непривычные толпы в Кремле заставили насторожиться. Так же невольно настораживала доступность вот этой комнаты для всяких Кургановых — Чубасовых. Впереди, за волнистой шевелюрой Чубасова, замаячил вихор. Неужели еще и этот? Противовесы. Они были уязвимой, но крохотной деталью в сегодняшнем отчете Бликина. Плавая большим морем, нетрудно обойти маленький подводный риф. Но как поведет себя эта вихрастая улика? И как покажет себя Вальган?

Вальган приметил его взгляд и подумал: «Погорит? Или поддержат и помогут?» Вальган, как и Бахирев, впервые был в этой комнате, но тоже видел ее по-своему. «Меня простотой не проведешь! В эту игру играли», — думал он. Он видел сверкание мрамора, ажурное золото люстр и вентиляторов. Комната была для него местом, где необходимо блеснуть — использовать редкую близость к высшей власти. Ему нужно было знать выплывет или не выплывет Бликин, чтоб определить собственную линию поведения, и он примечал: «Спокоен. Издали здоровается с секретарями. Он здесь свой… Силен. Выплывет». Вальган понимал, что находится в сложной и не выгодной ситуации: летающие противовесы, перебои в производстве, провал на выборах в партком, жалобы рабочих. Но рядом стоял громоотвод — Бахирев. Надо было только умело направить разряд. Вальган знал свои сильные стороны — находчивость, волю, энергию. «Что ж, последний год произошла осечка. Но гремел в военные годы. Не могут не знать. Сейчас важно не упустить случай. Показать себя. Вызвать доверие. Запомниться!»

Рука его то лихорадочно теребила подбородок, словно призывала все существо Вальгана к бодрствованию, то вдруг мгновенно замирала в ожидании, как замирает собака на стойке. И сам Вальган напоминал собаку на стойке: все в нем замерло в ожидании, и в то же время все приготовилось к цепкому прыжку. Прыгнуть не позже, не раньше, а в ту самую, в единственно нужную секунду! Прыгнуть не вправо, не влево, а в ту самую, в единственно нужную точку!

«Кажется, все расселись? Пора начинать?» — подумал Бликин и тихо откашлялся, прочищая горло.

Один из секретарей дружески закивал кому-то в зале. К столу подошел Гринин. Мешковатый и неприметный, как всегда, он наклонился над бумагами.

— Значит, это верно? Что же ты, Саша, вчера не позвонил? Заехал бы, — услышал Бликин обрывки фраз и удивился: «Секретарь ЦК с ним по-свойски. Так вот откуда у него смелость! И ни разу не проговорился! Хитрец».

Однако это не встревожило. Некоторые из секретарей ЦК недавно были секретарями обкомов и, бывало, сидели рядом с Бликиным вот на этих же стульях. Тоже старые знакомые, тоже на «ты». «Нет, в обиду не дадут, — думал он, глядя на Гринина. — Пропесочат, как положено, но и поддержат крепко».

Наконец ему предоставили слово. Он пошел к столу. Дела целой области, равной по величине иному государству, нес он с собой сконцентрированными в точные и строгие фразы.

С приподнятостью и некоторой торжественностью приступил он к обычным вводным словам — с таким чувством немолодой генерал облекается в издавна любимый парадный мундир. Генерал чувствует себя и моложе, и подтянутее, и торжественнее в мундире, каждая нашивка и пряжка которого освящены традициями. Для Бликина многие обороты и приемы речи были также освящены традициями, и он наслаждался своим умением владеть этими приемами. Он знал: для того чтобы дать правильный тон, надо в самом, начале сказать о недостатках.