Праздничность июльских вечеров наедине с Тиной, кротость божьей коровки — все разом хрустнуло под грузом тонкого листа бумаги. Бахирев тотчас пошел к Вальгану: директор завода был связан с министерством прямым проводом-

— Я хочу говорить с Бочкаревым.

Новый, сдержанный Вальган корректным жестом указал на телефон. Правая рука привычно оглаживала и ласкала выпирающий подбородок. Бахирев не представлял раньше, что жест может вызвать такое доходящее до тошноты отвращение.

Секретарь заместителя министра ответила, что Бочкарева вызвали в Совет Министров, а летающими противовесами занимается не он, а главк. После долгих мытарств Бахирев дозвонился до человека, которому поручено было разобраться в его заявлении.

Торопливый басок дословно повторил в трубку фразу из заключения:

— Конструкция в номинале работоспособна, но чувствительна к отклонениям. Не допускайте отклонений!

— Любая конструкция в номинале работоспособна! — с тихим бешенством ответил Бахирев. — Хорошие конструкции отличаются от плохих прежде всего тем, что хорошие мало чувствительны к отклонениям!..

— Товарищ Бахирев! — Басок в телефоне ответил с возмущением. — Вы что, первый день на заводе? Кто же вводит в массовое производство непроверенную конструкцию? Это же просто несерьезный разговор! Необходимы длительные и массовые испытания. Это же общий для всех закон!

— Но поймите, у нас исключительное, а не общее положение! Мы каждый день выпускаем негодные тракторы.

Но на том конце провода не понимали этого:

— Прекратите безобразия, на заводе! Довели технологический процесс до полного безобразия и вместо того, чтобы отвечать за это, прячетесь за взятые с потолка новые конструкции! Несерьезно же все это, несерьезно! — В голосе дрогнуло то самое отвращение, которым был переполнен сам Бахирев. — Белыми же нитками все это шито! За кого вы нас принимаете, в самом-то деле? Мы же тут стреляные воробьи! Понимаем, когда справляются с работой, когда не справляются. Этого за конструкцию не спрячешь.

Бахирев только теперь понял, в каком свете представляется в министерстве его фигура, — человек, проваливший производство и пытающийся спрятаться от неизбежной ответственности за проектами и бумагами. Но такого инженера надо снимать. Что же этот разговор? Прелюдия к изгнанию? Он хотел сказать: «Не смейте говорить со мной как с мошенником!» Слова застряли в горле. Он повесил трубку и пошел к двери, опустив веки, стараясь не видеть Вальгана. Но пронзительный подбородок Вальгана и торопливо ласкающая его рука проникали под ресницы, лезли в глаза.

Придя к себе, он залпом выпил стакан воды. «Значит, все? Значит, и в Москве думают так же, как в обкоме? Что же делать? Пока я еще главный инженер, надо испытывать, документировать новую конструкцию».

Он вызвал Рославлева и Зябликова и тотчас позвонил Тине: ему хотелось услышать ее голос.

— Что? — В этом коротком звуке было столько нежности, бодрости, тревоги и понимания!

— Ничего. — Боясь быть услышанными, оба говорили осторожно. — Ничего. Я только хотел услышать вас… и сказать, что божья коровка умерла. У них, у божьих коровок, недолог век.

Тина помедлила.

— Я бы хотела, чтоб осталось хоть крылышко. Для меня. Я так ее любила…

— Оставлю все, что вы любили.

— В общем… этот мир не для божьих коровок! И я за нее беспокоилась.

— За бегемота вы спокойнее? В голосе прозвучала улыбка:

— Я вижу льва.

— Для льва малость туговат в суставах. — Он вздохнул. — Не те темпы.

— Ничего подобного! Львы ходят медленно. Быстро скачут блохи. Они вынуждены прыгать все время, потому что ни разу не могут прыгнуть как следует. Львы ходят медленно, потому что знают: если уж им вздумается прыгнуть, так это будет такой прыжок, какого не сделают и тысячи блох.

Тина, как всегда, пыталась шутить, шутка получилась тяжелой, по одному этому он понял, как она взволнована, и спросил:

— Вы знаете о телефонограмме из Москвы?

— Да. Мне сказал Демьянов, в общих чертах.

— Ну, и что?

— Надо готовиться к прыжку. А что вы думаете делать?

— Обосновывать и испытывать свою конструкцию.

— Да. И снова писать во все места.

— Вы знаете манеру гладить подбородок? Ока тотчас поняла, о чем и о ком он говорит.

— Это всегда казалось мне отвратительным. Рославлев уже входил в комнату.

— Всего доброго. Вечером, как обычно, буду ждать. — Бахирев повесил трубку.

— Что ты разглядываешь? — спросил Росдавлев. — 'Вымазался я. что ли?

— Подбородок! — засмеялся Бахирев. — Говорят, самое важное в лице—глаза. Ерунда! Все дело в подбородке! Можно персонально возненавидеть человеческий подбородок.

Рославлев рассердился:

— Ты меня, прах твою душу, вызвал из цеха для того, чтоб поговорить о подбородке?

Бахирев подал ему телефонограмму.

Бахирев ждал «их» и, еще не увидев, ощутил их присутствие. На повороте, с которого открывалась предзаводская площадь, скапливались рабочие. Все смотрели в сторону запасной транспортной проходной, и даже по спинам угадывалось волнение.

«Они». И, наверно, много», — понял Бахирев. На заводе не говорили: «Тракторы с пробоинами от сорвавшихся противовесов», — а говорили: «они». Так иногда говорят о тяжелой болезни — «она». Влажная от ночного дождя земля была исполосована следами тракторов.

Здесь, в стороне от проходной, заводские садовники устроили аллею, прозванную «Горячий цех». Георгины, оранжевые, как пламя, и сизо-багровые, как подернутое окалиной остывающее литье, гладиолусы, лиловые, как фитили над опоками, угольно-красный львиный зев расцветили землю… Цветы склонялись над лужами — следами ночного дождя, — и редкие палые листья плавали на синеватой глади. Все было исполнено утреннего солнца и ночной влаги, и все колыхалось под речным ветром. Тончайшая паутина, как сеть, брошенная в вездух, ловила лучи по-прощальному щедрого солнца.

Наконец он дошел до угла и невольно остановился, ошеломленный: «Тракторное побоище!» Площадка у транспортных ворот и начало аллеи были заполнены изувеченными тракторами. Грязные, зияющие пробоинами, с бессильно брошенными на землю тросами, они стояла под ясным небом, в разливе цветущих георгинов и гладиолусов.

Среди этой радости и блеска только тракторы были черны, мертвы, искорежены, они одни стояли как жертвы и свидетели каких-то невидимых битв. Края их металлических ран были измяты и изуродованы, и масло из пробитых картеров сочилось, как кровь из рассеченных сосудов.

Бахирев стоял молча. В годы войны он видел скопища танков, изуродованных врагами. Раненые, они ползли с поля боя на прицепе у тягачей и вот так же десятками стояли у ремонтных баз. Было горько, но было ясно, кем, когда и почему нанесены раны.

Сейчас нет войны. Какая же сила и в каких беспощадных сражениях рвет чугун и сталь мирных тракторов на мирных пашнях?

Бахирев опустился на ближнюю скамью. Во что бы то ни стало найти ответ на этот вопрос, заданный изувеченным металлом! Понять самую сущность происходящего!

Техническая причина была ему ясна: металл разрывают силы инерции, не принятые в расчет конструкторами.

Но это лишь узкотехнический, ответ. Открывшееся взгляду уводило мысли за пределы техники. Может быть, столь разрушительно действуют силы людской инерции, также не принятые в расчет? Ему вспомнился недавний разговор с Рославлевым. Да, было время, когда все мы радовались и гордились первенцами нашего машиностроения. Но теперь производственные мощности на пороге нового взлета, они требуют новых форм организации и задыхаются в старых. А мы не видим этого, мы все радуемся и все похваляемся. Но кто «мы»? Все? Нет! Такие, как Вальган, Бликин и иже с ними? Да, тем, кто ищет личного блеска, нужна атмосфера восхваления! Жажда личноге успеха, личного благоденствия, личного блеска во что бы то ни стало — разве не приобретает она разрушительной силы, если ее заранее не предусмотреть и не обезвредить? Люди, не озабоченные жизнью народа, при каждом повороте истории во имя личных интересов будут славословить все и вся, будут угодливо забегать вперед и доводить до крайности, до своей прямой противоположности каждое благое начинание. Такие и превращают благо во зло, преимущество в изъян, естественную радость в порочную самоуспокоенность и законную гордость в преступное зазнайство. Он повторил привычную и точную формулировку: «Противоречие между нашим социалистическим бытием и тем, что мы называем пережитками капитализма в сознании».