— Шума много! — продолжал Гуров. — У нас лучше есть рабочие, только делают и молчат. Вот хоть его же, сугробинский дружок, Луков. — Гуров указал на полуоткрытую дверь приемной.

В приемной сидел Кондрат. Гуров окликнул его:

— Костя, ты ко мне?

— Не. Я Сугроба дожидаюсь.

— А ты войди. Садись,

Кондрат вошел, снял шляпу и неловко сел на край дивана.

— Вот ты нам и скажи: как обстоит в цехе с рационализацией? Есть интерес? — опросил Ивушкин.

Луков огляделся, пытаясь понять, чего от него хотят, и проговорил:

— Если рабочий что придумает, ему деньги дают, и смысл есть.

— А ты давал предложения? — Маленькие глазки Гурова смотрели любовно. Сильная фигура Лукова, его немногословная речь, его добродушно смущенное лицо были Гурову по душе. — Изомнешь! — Он вынул из рук Лукова шляпу, положил на стол.

Чубасов подумал: «А тот даже не снял!»

— Я в том году давал два предложения, — неторопливо ответил Луков Гурову.

— Помогали тебе или тормозили?

— Зачем тормозить? Ничего меня не тормозило.

— А в этом году у тебя были предложения? — спросил Чубасов.

Кондрат подумал.

— Не. В этом году не было. — Голос его звучал подкупающим добродушием. — Так у нас же теперь все усовершенствовано! Больше ж нам нечего применять.

— Так-таки и нечего? — Чубасов подсел на диван к Лукову. — Ну, а что ты скажешь о фрезе и головке Сугробина?

— Фреза ничего. Берет большую нагрузку и вглубь и вширь. И головка тоже ничего.

— Почему ж в цехе их не применяют? Интереса нет у рабочих?

— Интерес у рабочих есть, да расчету нету. Если применять, надо станок приспосабливать, хвостовики подрезать, нарезки делать на конусах. Возни много. Он, Сугроб, это любит. А я должен норму перевыполнять. У меня семья — старики, сестренки. Когда ж мне?

— Ну, а если дать одну и ту же деталь тебе и Сугробину, кто скорей отработает: ты или он с его фрезой и головкой? — спросил Чубасов.

— Так, ясное дело, он!

— А есть крайняя необходимость менять головку? — заторопился Гуров.

Кондрат усиленно заморгал. Он, видимо, хотел угодить Гурову, но сбился с толку и растерялся.

— Возня с ней большая, а есть ли крайняя необходимость менять? — настаивал Гуров.

— Не. Крайней необходимости нету.

— Ну, а если бы тебе поставили сугробинскую головку? — спросил Чубасов.

Кондрат заколебался. Желание угодить Гурову явно боролось с желанием ответить правду. Последнее победило.

— Если б поставили, так я бы работал… и другие б работали, — твердо произнес он. — Только не мы ж должны ставить! Над нами ж программа.

Пришел Сережа и принес заключение лаборатории.

Чубасов взял бумаги, чтоб разобраться со специалистами, и прошел в цех. Он говорил о фрезе и головке Сугробина со многими рабочими. Все говорили так же, как Луков.

Если что убедительное, то рабочий пользу понимает и требует.

На обратном пути Чубасов снова проехал под портретом Сугробина. Беспечное юношеское лицо было ярко освещено цветной цепью огней.

Дерзкий тон Сугробина, его самоуверенность и, главное, легкость, с которой он прыгал от фрезы к центрифуге и к кокилю, не нравились Чубасову. «Несерьезно все это. Несерьезно. Голова у парня закружена. Некрепкая голова».

Вечером домой Чубасову позвонил Рославлев. Пого- ворив о делах, Чубасов спросил:

— Ты в модельном работал. Скажи мне по чести, что такое Сугробин?

— По чести? По чести, если весь модельный цех обменный фонд Вальгана, если принять других за обменные гривенники, то Сугробин—директорский обменный рубль. Когда надо срочно, аккордно сделать выгодную для завода работу, Сугробин сделает всех лучше и всех быстрее.

— Обменный рубль Вальгана? Ну, хорошо. А без директора, сам по себе, что такое Сугробин?

— Даровитый парень. Конечно, может, попортили, давно его не видел.

Чубасов верил суждениям Рославлева, и все же ясности не было. Мало ли даровитых начинающих пошумят и сходят на нет! Как сложится судьба юноши, который победоносно глядит с портрета, открывающего заводскую аллею почета? В памяти прозвучал сиплый голос Гурова: «…ходыт птычка весело…»

Жена и сын с дочерью сидели в детской на ковре и с увлечением мастерили первомайские подарки для детского сада.

«Что сказала бы о нем Люба?»—подумал Чубасов. Люба, на его взгляд, была удивительная женщина с необычайными взглядами. Она работала в школе с самыми Младшими и искренне считала, что женщины должны быть заняты детьми и работать с детьми—нянями, воспитательницами, учительницами, детскими врачами. Женщин, занятых не связанной с детьми работой, она считала несчастными. В маленькой, худенькой Любе была такая сила материнства, которая подчиняла всех. С молодыми и старыми, с мужчинами и женщинами, с рабочими и учеными она равно обращалась заботливо и повелительно, как с ребятами первоклассниками. И, к удивлению Чубасова, все, начиная с него самого, одинаково слушались и любили ее.

Через час все в доме утихло. Чубасов прочел в постели газету, прислонился головой к худенькому плечу жены и впервые за день почувствовал ту полноту счастья и отдыха, которую знал лишь в детстве близ матери.

— Любушка, — сказал он, — ты знаешь в лицо Сугробина?

— А как же! Я сегодня его видела в парке…

— Какой он?

У жены был свой метод определять людей. Для того чтоб понять сущность человека, она должна была зажмуриться и представить себе, каким он был в раннем детстве. Способ был странный, но дважды именно этим способом Люба поняла и определила людей точнее, чем сам Чубасов после многомесячного изучения, С тех пор Чубасов проникся уважением к Любиному методу и к ее проницательности, которую объяснил силой Любиного материнского инстинкта.

— Какой он, по-твоему? — настойчиво повторил он. — Сейчас… — Люба плотно зажмурила глаза. Чубасов молчал, зная, что в такие минуты в Любином уме происходит таинство преображения. Солидные люди, ожирелые, бородатые, морщинистые, в эти минуты теряли бороды, морщины, животы и представали перед Любой в своем первозданном естестве.

— Поняла… — засмеялась Люба. — Он же голышок! — Как голышок?

— Ну, совсем еще маленький. Ясельный! Такой очень здоровенький голышок! Лежит в постели, улыбается во весь рот и за все хватается — за палец, за пуговицу, за игрушку. Но я должна тебе сказать, если ребенок голышком такой деловой, он и в школе будет как дрожжина в тесте.

«Голышок», — улыбнулся Чубасоз, представляя себе самоуверенного юношу в фетровой шляпе.

А «голышок» в это время шел заводским двором. Нежданно попав вечером на завод, он задержался в цветной литейной. В открытом котле плавился алюминий, похожий на жидкое серебро, подсвеченное изнутри красным. Мысль о переводе моделей на кокильное литье все сильнее овладевала Сережей. Он не торопился домой. На заводе, где он вырос, где аллея почета открывалась его портретом, он чувствовал себя дома так же, как у себя в квартире.

У него было такое ощущение, что в «гостях» на заводе могли быть Валыан и Чубасов, Луков и Иващенко, но он, Сережа, всегда есть и будет на заводе — у себя дома.

С беспечной самоуверенностью юности он не задумывался над этим ощущением, а наслаждался им, проходя под своим портретом меж кустами, остро пахнущими корой, почками, весной.