— Ах, милый мой палач! — сказала я умирающему от счастья д'Эглемону, как только боль отступила. — Значит, любовник мечтает именно об этом — причинять ужасную боль женщине?

Он закрыл мне рот пылким поцелуем и принялся доказывать, что удовольствие всегда наследует страданиям. На мгновение я поверила, но приятная иллюзия длилась недолго. Впрочем, я слишком любила моего счастливого атлета, чтобы отказать ему во втором лавровом венке, которым он хотел себя увенчать… и выдержала до конца его жестокие доблести… Мне было радостно доставлять наслаждение любимому, но я горько сожалела, что сама не получаю удовольствия и вынуждена так страдать. Вскоре участившийся ритм движений, страстные вдохи и покусывания дали мне понять, что шевалье приближается к вершине блаженства… Я же едва ощутила некоторую приятную истому… Пытка моя наконец окончилась, силы мучителя иссякли. Бедный шевалье казался уничтоженным, и я, обвившись вокруг него, прижав его голову к своей груди, сопереживала каждому всхлипу сладостной агонии. Все пережитое было мгновенно забыто: я действительно наслаждалась, чувствуя, что владею тем, что мне было так дорого, заплатив странную дань, которую природа безжалостно требует с нашего несчастного пола. Я получила полное право собирать обильную жатву на поле сладострастия… Мои руки восхищенно гладили великолепное тело любовника, отвечая на ласки, которыми он меня одарил… Д'Эглемон скоро пришел в себя, и мы начали нежную беседу, потом бог сновидений, проказник Морфей подарил нам сладкие грезы и успокоил нас в той счастливой позе, на которую вдохновила Венера.

Пока я спала, добрая богиня дважды подарила мне наслаждение, в котором отказала во время кровавого посвящения. Шевалье, чей отдых длился недолго, принялся ласкать меня, нежно и умело, стараясь не разбудить, потом, вдохновленный успехом этой тонкой и сладкой забавы, попытался в третий раз доставить удовольствие себе… Однако, проснувшись, я застонала от боли, откатилась на другую половину кровати и назвала его варваром! Увы! Я жалела этого человека и понимала, сколь велико его желание… Его жалобные вздохи трогали мое сердце… Сердце шевалье бешено колотилось под моей рукой, в другой трепетала и билась опасная игрушка.

— Дорогая Фелисия, — произнес д'Эглемон с глубокой грустью, — не упрекай меня в варварстве… ты — больший варвар, чем я.

Я старалась утешить любовника нежными ласками: моя рука, вначале охранявшая предмет его вожделений от новых нападений, вскоре стала своего рода лекарством… Легкие поглаживания привели к тому, что игрушка д'Эглемона увеличилась в размерах и подарила мне свою драгоценную влагу. Так я сделала новое открытие.

— Прости меня, драгоценная! — произнес с нежным смущением шевалье, вытирая милосердную руку. — Прости и знай, что ты спасла мне жизнь. — Я не удержалась от смеха, ибо эта услуга ничего мне не стоила, но не преминула обратить ее себе на пользу, поставив условие: оставшуюся часть ночи мы будем спать — и только! Проснувшись, я не нашла рядом с собой драгоценного д'Эглемона, хотя первым моим побуждением было протянуть к нему руку, которой накануне так энергично его отталкивала. Как действует на людей желание! Какая непоследовательность! Я была расстроена обманутыми ожиданиями и собственной неловкостью, полагая, что, будь я изобретательнее, этот лучший из мужчин не покинул бы меня, не дав свидетельства своей страсти. Пришлось прибегнуть к хорошо проверенному средству — удовлетворив свои желания, я уснула.

Мне позволили отдыхать до десяти утра — в этот час обычно приходил мой учитель. Я ничуть не обеспокоилась, увидев, что мою комнату убрали, унеся поднос с остатками еды и собрав с пола разбросанную накануне одежду. В присутствии Сильвины преподаватель Дал мне два урока, причем я не обратила особого внимания на выражение ее лица и не разглядела на нем недовольства. Мы пообедали наедине, и она ничем не выдала того, что готовила для меня. Гром грянул, как только со стола было убрано и слуги удалились. Боже, какое у нее было лицо, какой взгляд!..

— Несчастная маленькая мерзавка! — воскликнула она, схватив меня за руку и яростно тряся. — Ну же, признавайтесь, чем вы занимались этой ночью?!

Удар молнии у ног поразил бы меня меньше… Я побледнела… Я была готова лишиться чувств…

— Не отпирайтесь! Я хочу все знать! — настаивала Сильвина. — Немедленно расскажите мне все о содеянном, иначе я отошлю вас в такое место, где вам только и останется, что оплакивать свое отвратительное распутство.

Ее угрозы так испугали меня, что я упала на колени и, обливаясь слезами, во всем призналась.

— Увы! Дорогая тетушка, — промолвила я с глубочайшим раскаянием, — раз уж вам известна моя вина, избавьте меня от необходимости и стыда и не заставляйте признаваться!

— Речь не о вашей вине, дерзкая девчонка! Она слишком очевидна для меня! Я хочу знать имя вашего недостойного сообщника, и вы назовете мне его немедленно! Кому принадлежат часы, которые я сегодня утром нашла на спинке кровати со сбитыми, хранящими следы вашего недостойного поведения простынями? Не этому ли маленькому негодяю Бельвалю, которого я давно подозревала и который наконец…

— Господин Бельваль, тетя?! — несмотря на переживаемое унижение, я произнесла это имя уязвленным тоном, словно желая сказать: «Господин Бельваль недостоин меня»…

— Так кто же тогда? (Сильвина кипела от гнева и нетерпения и все время больно щипала меня за руку.)

— Ну хорошо, тетя…

— Итак?

— Господин шевалье.

— Господин д'Эглемон?

— Да, тетя.

— Недостойные!

Сильвина с силой оттолкнула меня, в ярости швырнув на пол и растоптав часы моего любовника, потом упала, обессиленная, в глубокое кресло, закрыв лицо руками, и просидела так несколько минут, ничего не говоря…

Я тихо стояла в углу, потрясенная, с глазами, полными слез, не смея заплакать. Дрожа от страха, я ждала своей участи, пока тетя пребывала в мрачных размышлениях. Дверь отворилась, слуга объявил о приходе «господина шевалье д'Эглемона», он сразу же вошел в комнату. Посмотри шевалье на меня, он мгновенно понял бы, что его присутствие и особенно выражение совершенного удовольствия на его физиономии были совершенно неуместны в этот критический момент. Увы, в эту минуту шевалье не слишком занимала необычная задумчивость моей тети, едва взглянувшей на него с гневом во взоре и немедленно отвернувшейся. В конце концов, ничего не понимая,

Д'Эглемон поднял глаза на меня, я перевела взгляд на останки часов на полу, и шевалье тут же осознал всю опасность ситуации.

_ Чего вы ждете, месье? — спросила Сильвина, внезапно резко оборачиваясь к своему гостью. — Разве вы не понимаете, сколь неуместно ваше присутствие в этом доме?! Вы злоупотребили моим доверием, а теперь хотите оскорбить меня? Насладиться зрелищем моего горя? Взгляните на милую подругу ваших наслаждений! Как она обязана вам! Какой счастливой вы ее сделали! Д'Эглемон был слишком светским человеком, чтобы отвечать на эту тираду, он знал за собой два тяжких проступка: во-первых, своим легкомыслием он выдал всему миру тайну нашей любви, во-вторых, раздражил без меры женщину (и, возможно, навсегда), которая была к нему неравнодушна. И он, с покаянным почтением принимая упреки Сильвины, постарался сыграть смирение, изобразить скорбную виноватость… Я заметила, что к нему постепенно возвращается уверенность в себе, ибо тетя, понося его, не отворачивалась более… в глазах ее не было гнева. В тот день шевалье превзошел сам себя в убедительности и красоте: богатый камзол великолепного вкуса, дивная прическа, драгоценности и кружева, еще больше подчеркивавшие его блистательную внешность. Он пал ниц перед грозной Сильвиной, заявляя, что один виновен в случившемся, поведал о приключении со шкафом, дав понять, что его закрыли там совершенно случайно, против его воли, иначе в наше отсутствие он приискал бы себе в нашем доме место, лучше соответствовавшее его истинным желаниям. Еще он добавил, что, не понадобись мне ночное платье, он умер бы, задохнувшись в тесном шкафу, так что я спасла ему жизнь, а он, не понимая, что творит, воспользовался моей добротой и нежностью, чтобы добиться желаемого. Фелисия, уверял он, ничего не знала и не понимала, а в последний момент было поздно защищаться или звать на помощь. Его оправдания, редкостная красота, ораторский талант, желание Сильвины быть обманутой постепенно смягчили гнев тети. Она как будто забыла отнять у провинившегося шевалье свою руку, которую он осыпал поцелуями, она всматривалась в его лукавые прекрасные глаза, которые, казалось, говорили с правдивой убедительностью: «Зачем призывать на мою голову все несчастья мира, когда вы одна во всем виноваты? Я желал застать врасплох вас, и только вас! Я и так слишком несчастен, ибо не преуспел!»