— О нет! Они никогда даже и не видели друг друга. Мисс Луэрта даже не знала о существовании мисс Шанской. Это я просто так, к слову…

— Скажите, — вмешался Павел, — а у вас самого нет каких-либо подозрений по поводу исчезновения Шанской? Вы не думали об этом?

— У меня… Видите ли, — у господина Домаджо был такой вид, словно ему явно было что сказать, да только он не решался, — в общем, конкретных подозрений нет, но… — Он замолчал, глядя в окно на блестевшее под солнцем море и нервно перебирая пальцами пуговицы на своем пиджаке.

— Но? — переспросил Воронов. — По-моему, это ваше «но» очень много в себя вмещает…

— Ну хорошо. — Домаджо вдруг будто пружина вскочил с места, обнаружив свой южный темперамент, и в одну секунду оказался возле сыщиков. — Хорошо, я скажу… Видите ли… Я не мог сказать этого матери пропавшей девушки… Просто не мог. Сейчас вы поймете почему… — Тут господин Домаджо сделал большие глаза. — По-моему, мисс Шанская… Полина… Ведь ее звали Полина, не так ли?

— Так, — подтвердил Воронов, с интересом глядя на хозяина отеля. — Только почему вы сказали «звали»? Почему в прошедшем времени? Вы будто уверены, что Полины уже нет в живых…

— Что вы, что вы! — в глазах Домаджо отразился ужас. — Как я могу быть в этом уверен? Я просто… Просто оговорился. Я сказал «звали», потому что сейчас Полины здесь, в нашем отеле, уже нет… Вот и все.

Воронов немедленно перевел пассаж Домаджо Дугину.

— Неплохо, Паша, — сказал Вадим, — продолжай. А вообще мне этот тип жутко не нравится.

— Я тоже не в восторге. Итак, господин Домаджо, какие же у вас подозрения?

— Мне кажется, что… Что мисс Шанская занималась… О Мадонна, я не осмелюсь произнести этого! Ведь вы — ее кузен и дядя!

— Мы хотим знать всю правду, — сказал Павел, которого уже начинал о. тошнить от этого опереточного пафоса, — какой бы горькой она ни была.

— Хорошо, я скажу. Мне кажется, что она занималась… проституцией.

Павел перевел; воцарилось молчание.

— Так, — сказал наконец Воронов, — а почему, собственно, вам это кажется?

— Видите ли… За ней по вечерам приезжали.

— Кто?

— В том-то и дело, что это были разные мужчины… Но обязательно на красивых, дорогих автомобилях. Они сигналили у входа, через несколько минут появлялась мисс Шанская… Садилась в машину. В отель она возвращалась лишь поздно ночью, а вот в ту ночь не вернулась совсем. И я очень боюсь… боюсь, что она попала в руки какого-нибудь маньяка. Боже! — Домаджо внезапно закрыл лицо руками.

Воронов и Дугин переглянулись.

— А вы, случайно, не запомнили номера машин? Хотя бы одной? — спросил Вадим.

— Что вы… Да зачем мне было нужно это делать?

— Да, я вас понимаю, — сказал Воронов, — но хоть какие это были машины, вы можете вспомнить?

— О, это трудно… — Домаджо наморщил лоб, — я хорошо запомнил только одну машину, кабриолет… Это был спортивный двух местный «мерседес». А остальные… Кажется, был «рено». А может быть, «пежо»… Я их все время путаю, эти французские автомобили. Один раз вроде бы «тойота»… Впрочем, я и японские машины путаю. Нет, я не вспомню.

— А почему вы запомнили именно кабриолет?

— Он был, как я уже сказал, двухместный… Там сидели двое мужчин. Я как раз видел это из окна… И подумал: куда же они посадят девушку? Мисс Шанская просто села на колени к одному из них…

— А как же полиция? Они не боялись так ехать?

— О, мой господин… Какая полиция? Да здесь, на побережье, ее просто нет! Ходит ночью по набережной один полисмен, и все. У нас ведь с преступностью никогда проблем не возникало, не то что… — Покосившись на русских, Домаджо продолжил: — К тому же Машина такая дорогая… У ее владельца наверняка достаточно денег, чтобы откупиться от Полисмена!

— Ты погляди, — прокомментировал Дугин, — не только у нас такая фигня творится… А говорит, преступников нет.

— Взяточники есть везде, Вадик… Значит, — вновь обратился Павел к Домаджо, — вы не запомнили машину, в которую Шанская садилась в тот, последний вечер?

— Нет. Я просто не видел. Я же не каждый вечер наблюдал, не специально интересовался… Просто несколько раз случайно видел из окна, вот и все.

— Так… — протянул Павел, — значит, больше вам рассказать нечего?

— Нет, поверьте! — Павлу показалось, что эти слова Домаджо произнес с какой-то даже излишней горячностью.

— Хорошо. Спасибо вам, господин Домаджо. Если возникнет необходимость, вы ведь не откажетесь побеседовать с нами еще разок?

— О чем речь! Бога ради… Когда вам будет угодно! — И господин Домаджо, опять вскочив со стула как ошпаренный, проводил гостей до двери.

— Ну, как тебе? — спросил Воронов у Ду-гина, когда они, переодевшись, пришли на изобилующий туристами берег и расположились под широким полосатым тентом. — Что он за человечек?

— Прохиндей, блин, еще тот… — проворчал Дугин. — По-моему, он врет даже тогда, когда говорит правду.

— Есть такое дело. Я ему тоже не особо поверил, потому что актер из него хреновый. Как это Станиславский говорил: «Не верю!» А в чем именно, по-твоему, он врет?

— Да насчет проституции, к примеру!

— Почему ты так думаешь?

— Да как это так — нормальная девчонка, студентка, с хорошим воспитанием, не из бедной семьи, ни с того ни с сего начнет за деньги себя продавать, трахаться с кем ни попадя, да еще в чужой стране! Бред какой-то…

— Не совсем, старик. Мне Домаджо тоже не понравился, но тем не менее исключить, что он сказал правду, нельзя. Ты забываешь, что у Полины перед поездкой была тяжелая психическая травма. Между прочим, данное решение могло быть реакцией на такую травму. Так или иначе, но версию с проституцией надо проверить.

— Надо, дело ясное, только как? Где ты сейчас этот кабриолет найдешь?

К полудню солнце стало палить просто невыносимо, и Дугин с Вороновым, искупавшись напоследок, вернулись в отель. Тому была и еще одна причина: друзей еще с утра предупредили, что в половине первого у них будет встреча с их гидом, русской девушкой Галей.

Встреча состоялась в холле отеля; когда Галя появилась и, улыбнувшись, произнесла несколько первых слов, ее судьба стала для Воронова и Дугина открытой книгой.

Галя была типичным явлением «совковой» действительности конца двадцатого века, яркой представительницей огромного семейства бывших «интердевочек», которым в итоге долгих трудов и стараний удалось-таки выйти замуж за иностранца и «отвалить». Как правило, это не москвички, а девчонки из российской или украинской глубинки, торговавшие своим телом в Москве или Питере. Уезжая из России, они лелеяли наивные мечты о том, что будут сидеть на шеях своих импортных мужей, но те, пресытившись лаской, нежностью и сексуальным искусством своих русских супруг, в конечном итоге отправили их работать. В Германии, Англии и странах Скандинавии таким девушкам тяжело: языка они, как правило, не знают, и им светит в лучшем случае работа нянечками в домах престарелых, то есть ежедневная возня с нечистотами. Тем, кто попал в страны Средиземноморья, повезло гораздо больше: русских туристов здесь сейчас как собак нерезаных, бизнес на них делается огромный, а значит, люди, говорящие по-русски, нужны. Вот и устраиваются такие Гали гидами, возят наших туристов на автобусах, вызывая у москвичей и питерцев улыбки деревенскими оборотами речи. В течение первого года за границей у них наблюдается задирание носа перед русскими туристами — я, мол, тут останусь, а вам через неделю опять в вонючий «совок», но потом это проходит, и девушки общаются с россиянами вполне нормально.

Гале на вид было около тридцати лет. Как и положено, она была высокая, с хорошей фигурой. Свои волосы у нее были темно-русые, но она красилась в блондинку (опять же понятное дело — южных мужчин, жгучих брюнетов, всегда тянет на противоположность. Далеко ходить не надо — и в России все любовницы азербайджанцев — крашеные блондинки).