Крестьяне решили, что всему горю причиной проклятая колдунья, что бродит она по лесу и своими чарами и заклятьями убивает скот.

— Микола Мартынович, — обратились они к новому лесничему, — ты прогони колдунью, пока не околдует, не изгубит нас и наших детей. Прогони, а не то мы ее сами порешим… Быть беде!..

Лесничий угрюмо мотнул головой, ничего не ответил, но передал в тот же вечер жене и ее подруге разговор с крестьянами.

— О, глупые! Они не могут понять, им не разъяснить моих действий. Что делать? — тревожно обратилась Марко к своим друзьям.

— Тебе надо уехать! Ничего другого не остается… И чем скорее, тем лучше… Медлить нельзя! Уезжай, дорогая… Крестьяне озлоблены теперь и Бог знает на что способны! — вся встревожившись, советовала Мария Норова своей подруге. — Тебе и так не место в этой глуши… Поезжай «туда»… к своему счастью, Тоня, дорогая! Отдайся тому, что манит и влечет тебя неудержимо. А когда соберешься с силами, создашь себе имя «там», приезжай навестить нас, милая моя «лесная колдунья»…

И на губах Марии Норовой заиграла бледная улыбка.

— Но ты… как ты останешься без меня, Маня, дорогая? — протестовала Марко.

— У Марьи есть муж… — угрюмо отвечал за жену лесничий. — Этот муж сумеет уберечь ее…

— Тогда я еду! — решительно заявила Антонина, — но не потому еду, что испугалась угрозы невежественных людей, принявших меня за колдунью, а потому, что считаю себя не вправе висеть на шее у вас, друзья, когда вы сами переживаете лишения и беды, и потому, что не хочу подвергать вас опасности… Еду и беру с собою Ксаню.

Ее черные цыганские глаза блеснули решительным огнем.

— Что ты! Что ты, Тоня, брать ребенка неведомо куда! Подвергать его невзгодам и опасностям кочевой жизни! Ни за что! Ксаня останется с нами!

— Ты хочешь, чтобы я рассталась с Ксаней! — бледнея прошептала та. Нет, нет!

— Тоня, моя дорогая… Не беспокойся о Ксане… Мы с мужем сохраним твою дочурку… Даю тебе слово… Нет, больше того, клянусь тебе именем Бога, что твоя Ксаня будет воспитана мною наравне с Васей. И если, не дан Бог, умру, с мужа возьму ту же клятву. Поезжай без страха: твоя девочка останется в надежных руках.

Антонина Марко взглянула на подругу. Нежные щеки Марии горели ярким румянцем. Ее глаза блестели такой неотразимой нежностью и готовностью сдержать свято свою клятву, что Марко успокоилась разом.

— Да, ты права, — проговорила она горячо и убежденно, с ясною верою в свои слова. — С Ксаней мне будет трудно… Ее надо оставить, раз ты так советуешь… Я уеду одна, уеду искать счастья для моей Ксани… для моей девчушки… Я верю, что из меня выйдет прок, и скоро, скоро моя девочка получит все то, чем пользуются богатые, знатные дети. Уеду работать для моей Ксани.

И вскоре после этого разговора исчезла лесная колдунья, в последний раз с рыданием прижав чернокудрую головку своего ребенка к груди…

Успокоились крестьяне. Не скользит больше стройный призрак по зеленому мху старого леса…

При жизни Норовой от Антонины Марко письма приходили в первые месяцы довольно часто из разных мест. Но затем переписка прекратилась, и с тех пор не было получено ни одного письма.

— Бедная Тоня! — говорила лесничиха. — Где она? Что с нею?

Она послала несколько писем по последнему адресу подруги, но спустя несколько месяцев все эти письма получены были обратно с надписью: «Антонина Марко выбыла неизвестно куда». Все старания Норовой узнать, где находится Марко, были тщетны.

— Не может быть, чтобы Тоня бросила своего ребенка, забыла о нем… говорила лесничиха и еще нежнее полюбила маленькую дочурку своей подруги.

— Ксаня теперь одна на свете, — повторяла часто Норова, — и моя обязанность заменить ей мать.

И она окружила девочку самыми нежными заботами.

Так продолжалось два года, как вдруг молодая лесничиха, сраженная недолгим недугом, умерла.

За несколько минут до смерти она позвала мужа и потребовала от него, чтобы он поклялся, что не оставит Ксани и будет воспитывать ее наравне с их сыном.

Николай Норов, несмотря на кажущуюся суровость, горячо любил жену. Он исполнил желание умирающей, повторил за ней слова клятвы, а через три дня опустил в могилу на деревенском кладбище труп любимой жены.

Разорение, смерть жены, все ужасы пережитого горя сразили лесничего: Норов запил. Во хмелю он был грозен и шумлив, проклинал свою жизнь, бранил весь мир, бил и ломал вдребезги попадавшиеся под руку вещи.

Двое испуганных детей: бледный хромой семилетний мальчик и пятилетняя девчушка с очаровательным цыганским личиком, со страхом забивались в угол и оттуда полными ужаса глазенками следили за разбушевавшимся лесником.

Хозяйство шло вкривь и вкось. Работник-помощник, взятый Норовым, кое-как приглядывал за детьми, кормил их горячей похлебкой, когда было время ее сварить, а то ограничивался подачкою в виде ломтей черного хлеба, который дети съедали наскоро, забившись в темном уголку.

Время шло. Хилый, болезненный и хромой мальчик и румяная, смуглая крепыш-девочка жили душа в душу. Они поверяли свои маленькие горести и заботы друг другу, утешали один другого, как умели и могли.

Николай Норов не сдержал слова, данного жене у ее смертного ложа. Не нежным отцом, а суровым отчимом явился он для Ксани. Озлобленный своей несчастливой судьбою и незадавшимся болезненным и хилым калекой-сыном, он невольно каждый раз при виде сильной и крепенькой девочки, хорошенькой и здоровевшей не по дням, а по часам, задыхался от боли, гнева и обиды. Сильно и жестоко насмеялась над ним судьба: его собственный сын — жалкий ходячий недуг, а рядом — этот пышно расцветающий махровый дикий цветок леса!

Нечего сказать, добрым помощником будет ему его Василий!..

И он ненавидел девочку, ненавидел помимо собственной воли и несправедливо, сурово обращался с нею.

— У-у! глазастая цыганка! Дармоедка! — не раз слышала от него Ксаня неистовый крик и брань под пьяную руку.

Ненависть Норова к пышно расцветающей девочке росла с каждым годом.

И все большим и большим ожесточением проникалась душа лесника по отношению к одинокому ребенку, о матери которого не было ни слуха ни духа.

Пока Вася был дома, отец его встречал в сыне ярого защитника маленькой Ксани. Вася помнил слово, данное отцом его умирающей матери, и постоянной была фраза чуткого, смелого мальчика в минуту гневных припадков отца:

— Папа, не обижай Ксаню! Ты обещал это маме, помнишь! Ты клялся ей, что будешь ее любить как родную дочь.

И сурово поникала на грудь в такие минуты голова Норова, и он уходил, что-то сердито ворча себе под нос.

Так было до тех пор, пока хромому не исполнилось десять лет, и отец не отвез его в губернский город в училище. Тут-то и началась мучительная жизнь для Ксани. Лесничий дал полную волю своему разбушевавшемуся гневу и злобе на маленького приемыша и жестоко наказывал бедную Ксаню за малейшую провинность.

К несчастью, девочка обладала далеко не мягким характером. От брани, толчков и побоев ее глаза разгорались дикими огоньками, лицо принимало хищное, угрожающее выражение.

Вся трепещущая она убегала в лес, в глубь его, в самую чащу, громко крича дикие угрозы по адресу злого дяди.

Крестьяне, проезжавшие по лесной дороге, видели крошечную фигурку девочки, ее исподлобья, как у загнанного зверька, сверкающие глазенки, ее иссиня-черные кудри, спутанные на лбу, и говорили в суеверном страхе:

— Ишь, колдунья-то сама ушла, побоялась, но оставила дочку нам на горе, ведьма нечистая… Дождемся еще — подрастет малая, покажет нам свою силу… Польются не раз из-за ведьмовой дочки слезы людские…

И каждый старался уколоть, оскорбить, обидеть чем-нибудь ни в чем неповинную девочку. Не только взрослые, но и маленькие крестьянские ребятишки травили Ксению, как волчонка, кричали ей вслед бранные слова, называли «колдуньей» и «лесовичкой».

Норов не верил ни в колдунов, ни в леших, ни в лесовиков. Он не мог поэтому разделять суеверного взгляда невежественных крестьян на несчастную девочку, тем более, что хорошо знал, кто она такая. И все-таки под злую руку, обуреваемый винными парами, кричал на нее, топая ногой: