— Костя, голубчик, дай мне проститься с тобою. Ты уже больше не вернешься обратно, чует мое сердце, — с притворным плачем воскликнул Витя. — Корелинька, мой чумазенький, обнимемся и поцелуемся в последний раз!

— Корелин, милушка, — подхватила веселая хохотунья Мими, — изволь тебя хоть сахарком посыпать, а то ты далеко не вкусное блюдо для бедной Мэри.

— Ничего: она не заметит вкуса, а проглотит целиком, — отшутился Костя, направляясь в «темную».

Дверь темной, куда сажали детей за их провинности, запиралась снаружи и потому Косте и Павлику не стоило никакого труда попасть туда. Лишь только они вошли, Павлик приблизился к Мэри и сказал, насколько мог ласково и добродушно:

— Все наши посылают тебе пирожков, Мэри, зная, что ты сидишь голодная… кушай на здоровье.

Но девочка с сердцем оттолкнула от себя мальчика и крикнула сердито:

— Убирайся от меня! Из-за тебя я наказана и сижу без обеда, и нечего тебе теперь угощать меня твоими гадкими пирожками!

— Ах, Мэри, — жалобно протянул мальчик, — ты попробуй только хоть один пирожок и увидишь, что они вовсе не гадкие, а очень вкусные.

Павлику и не надо было расхваливать пирожки: Мэри знала это и без него. На её голодный желудок они представлялись ей чудесным лакомством, но она не могла побороть своего гнева на мальчика, считая его виновником своего несчастья, и продолжала сидеть, не двигаясь с места, глядя на обоих мальчиков взглядом затравленного волчонка.

Павлику стало бесконечно жаль Мэри. Он, казалось, совсем позабыл о том, что она обидела его так сильно, ему только ужасно хотелось в настоящую минуту, чтобы голодная Мэри отведала его пирожков и хотя бы чуточку утолила ими свой голод. Поэтому он еще ближе подвинулся к ней и сказал еще ласковее прежнего:

— Мэричка, не сердись на меня, пожалуйста, покушай, а то я сейчас заплачу.

— Нет, уж не плачь пожалуйста, — злобно разсмеялась Мэри, — а то опять всех разошлют по аптекам и лавкам, а меня еще вдвое дольше продержат в «темной», — и, окончательно выйдя из себя, она закричала в гневе — Зачем вы пришли ко мне сюда? Разве я звала вас с вашими непрошенными утешениями? Очень нужны мне ваши гадкие пироги! Не надо мне их! Оставьте меня в покое! Убирайтесь! Я вас ненавижу всех, слышите ли — всех вас ненавижу!

— Слышим, не глухие, можешь не кричать и не надсаживать горла, тебе оно еще понадобится для сегодняшнего спектакля, — спокойно и строго проговорил Костя.

— Ну, Павлик, — обратился он к своему маленькому товарищу, — нам с тобой здесь нечего делать. Оставим пирожки развенчанной принцессе и пойдем, брат, восвояси. — И с этими словами оба мальчика вышли из «темной», закрыли дверь, щелкнув задвижкой, и оставили Мэри в прежней темноте и одиночестве.

— А, так-то, — задыхаясь от злости, прошептала она. — Я развенчанная принцесса? хорошо же! И все эти насмешки мне приходится выносить из-за скверной пришлой девчонки, которую я знать не знаю и не хочу. И что в ней особенного нашел Павел Иванович? Рваная, жалкая нищенка с дырявыми сапогами! Разве она может быть принцессой или царевной? И какая она принцесса? Она просто жалкий, ощипанный цыпленок. Даже Золушку и ту она не сумеет изобразить. Я в этом уверена. И куда ей тягаться со мною, все равно не дотянется никогда. — И Мэри злорадно рассмеялась.

Но скоро смех её сменился слезами. Какой-то внутренний голос говорил ей, что Лиза умна, прилежна, кротка и послушна и уж, конечно, все ее полюбят.

— А, если так, — вскричала Мэри в новом приступе гнева, — то я припомню тебе все, что ты мне причинила невольно, дурная, скверная девчонка!

И, бросившись на пол «темной», Мэри заколотила ногами об его доски и заревела на весь дом громкими, злыми, отчаянными слезами.

Ровно в 7 часов за детьми приехали три наемные шестиместные кареты, чтобы везти их в театр. К этому времени вернулись и Павел Иванович со своей супругой и выпустили Мэри, отсидевшую свой срок наказания в «темной».

В то время как все дети в обществе Люси, хозяев и хромого суфлера вышли на подъезд, к ним присоединился еще один член труппы — Григорий Григорьевич Томин, режиссер детского кружка г-на Сатина.

— Ну-ну, торопитесь, нечего зевать по сторонам, — строго покрикивал он на замешкавшихся на подъезде детей. — Мэри Ведрина, — обратился он к девочке, пристально всматриваясь в её лицо, — что это у вас за подушки вместо глаз? Опять, очевидно, изволили капризничать да плакать? И когда-то вы переменитесь?.. А-а, новенькая, — остановился он глазами на Лизе. — Как тебя зовут, дитя мое?

— Лиза, — произнесла та, робко взглядывая на его бритое, смуглое лицо и живые, быстро бегающие черные глаза.

— Этого не может быть, — резко оборвал он девочку, — ты не можешь называться Лизой, по крайней мере в театре. Это имя слишком просто для того, чтобы помещать его в афишах и программах.

— Ах, простите, пожалуйста, — вдруг неожиданно спохватилась Лиза, вспомнив, что ей дано другое имя, — простите, пожалуйста, я позабыла, что меня здесь назвали Эльзой.

— Ну, это другое дело. Эльза звучит много красивее, — смягчился господин Томин. — Пожалуйста, не забывай его в другой раз; дома и у родных тебя могут называть как хочешь, хоть Февроньей и Агашкой, но на сцене ты Эльза. Слышишь? Эльза — и прошу этого не забывать.

— Нет, не забуду, — прошептала Лиза покорно, сконфуженная за свою беспамятность.

Кареты, наполненные детьми, ехали около получаса по ярко освещенным улицам города и, наконец, остановились у большого здания с колоннами и высокими электрическими фонарями у входа.

— Это и есть театр, — произнес Витя, сидевший подле Лизы в карете. — Выходи.

Вместе с остальными детьми Лиза вошла в прихожую театра, поднялась по какой-то узкой лестнице наверх и очутилась на сцене между искусственыыми кустами и деревьями, перед картонным дворцом, мастерски сделанным, как настоящий.

— Ну, марш одеваться! Живо! — командовал неутомимый Григорий Григорьевич, и мигом все пятнадцать человек детей куда-то разбежались и исчезли.

Потом уже Лиза поняла, что они разошлись по тем уютным маленьким комнатам, которые назывались уборными и где дети одевались, приготовляясь к выходу на сцену.

— А ты что тут делаешь одна? — послышался за спиной Лизы знакомый голос.

Девочка живо обернулась и увидела добродушно улыбающееся лицо директора.

— Пойдем-ка за мною, — сказал он, — только постой немного, тебе надо чуточку переодеться, — и, подняв голову кверху, он стал кричать, приложив руку в виде трубочки к губам: — Мальвина Петровна, Мальвина Петровна, сойдите на сцену, возьмите девочку, переоденьте ее во что-нибудь светлое и приведите ко мне в директорскую ложу.

— Слушаюсь, Павел Иванович, — послышалось в ответ откуда-то сверху, и через минуту седая, низенького роста старушка спустилась по витой лестнице с висячего прямо над головою Лизы балкончика.

Старушка кивнула головою девочке и велела ей идти за собою.

В маленькой, уютной комнатке второго этажа, куда Лиза попала по той же лестнице и через тот же висячий балкончик, стояло большое зеркало перед туалетным столиком, диван и рукомойник. Старушка велела Лизе сбросить свое старенькое, заплатанное во многих местах, платье и сапоги и, порывшись в большой корзине, помещавшейся в углу уборной, вынула оттуда прехорошенькое белое тюлевое платьице с голубыми бантами на плечах и широкой лентой вместо пояса.

— Вот надень, девочка, это тебе впору, и вот эти туфельки, — продолжала она, подавая Лизе маленькие, голубые с блестящими пряжками нарядные полусапожки.

Девочка, одевавшаяся более чем скромно у матери, тихо ахнула при виде этого нарядного костюма. А когда, при помощи старушки, Лиза, одетая в новое платье, подошла к зеркалу, то показалась себе такой блестящей и красивой, что даже усомнилась, она ли эта хорошенькая и нарядная, как бабочка, девочка.

— Ну, теперь остается только привести в порядок твою головку, — сказала старушка и принялась расчесывать и расплетать пышные золотистые локоны Лизы. — Ну, и волосы же у тебя, девочка, настоящее золото! — говорила она. — С такими волосами тебе не надо и парика. Это целое богатство. Впрочем, и вся ты прехорошенькая и можешь назваться лучшим украшением труппы, — невольно любуясь новенькой, расхваливала ее старушка.