у них все тот же невыразительный ямб, что и в предыдущих стихах, причем нет ни канавы, ни крапивы, ни кусточков, ни кочек, ни крокодилов, ни слонов – ничего, ни единого образа, одни голые – воистину абстрактные – фразы:
Но у каждого язык скован от страха,
Что за меланхолическое зрелище!
И такие же затасканные заплесневелые рифмы: light – bright, donkeys – monkeys, kittens – mittens, crocodile – smile, перед которыми наши морозы и розы кажутся новаторски свежими.
Словом, приписанный мне текст «Тараканища» не имеет ничего общего с подлинным текстом, о чем я и спешу заявить не столько в своих интересах, сколько в интересах нашего общего дела: взаимного обмена доброкачественной литературной продукцией.
Чувствую, что поступаю не очень-то вежливо, так как одна из переводчиц, миссис Мириам Мортон, отнеслась ко мне и к моей литературной работе в высшей степени любезно и дружественно.
Перевод «Тараканища» сделан ею вдвоем с миссис Наиной Уирен (Wiren) и включен в ее статью, где мои детские и недетские книги представлены американским читателям в самом привлекательном свете. И, конечно, я от души благодарен миссис Мортон за ее доброту, но не могу умолчать о глубокой тоске, которую я испытал, читая ее перевод.
Английский язык отлично приспособлен для художественного перевода нашей поэзии и прозы. Но чуть только дело дойдет до детской поэзии, здесь под пером у неумелых дилетантов он сразу становится слаб и убог.
II
Стихотворения для детей гораздо труднее переводить, чем стихотворения для взрослых. Раньше всего это объясняется тем, что, учитывая чуткость малолетнего уха к фонетике каждого слова, детские писатели оснащают свои стихи максимальным количеством свежих, звонких, динамических рифм. Причем слова, которые служат рифмами в детских стихах, – это главные носители смысла. На них лежит наибольшая тяжесть семантики. Так, концовка моего «Телефона» утратила бы и ту долю своей экспрессивности, какая имеется в ней, если бы не опиралась на такие спаянные между собой три созвучия:
Ох, нелегкая это работа –
Из болота тащить бегемота.
Без этих трех созвучий (и без этого ритма, выражающего изнеможение от тяжких усилий) стихи не существуют совсем. Но английский переводчик «Телефона» нимало не смущается этим: он отнимает у моих стихов и рифму и ритм (то есть решительно все, что давало им дыхание жизни) и предлагает читателям такие колченогие строки:
By golly it’s really a job
To pull Hippo out of the bog!
[219]Нужно быть глухонемым, чтобы думать, будто в таком переводе есть хоть какое-нибудь подобие подлинника!
Конечно, для зарубежных детей эти глухонемые стихи не имеют никакой притягательности.
Вместо того чтобы пропагандировать произведение советского автора, подобные переводы могут лишь отвратить от него. «Мойдодыр» переведен на английский язык гораздо пристойнее, но и здесь есть такие же глухонемые стихи. Четверостишие, в котором пять созвучий, изложено белым стихом:
Every morning, bright and early
All the little mice go washing
And the kittens and the ducklings
And the ants and spiders, too.
[220]Неужели английский язык, язык Эдварда Лира, Льюиса Кэрролла, Т.С. Элиота и Алена Милна, так нищенски беден, что в нем не найдется созвучий даже для таких незатейливых, простецких стишков:
Рано утром на рассвете
Умываются котята,
И утята, и мышата,
И жучки, и паучки…
III
И еще одна тяжелая болезнь, от которой неизлечимо страдают многие переводчики детских стихов: болтливость, недержание речи. Там, где в подлиннике – одинокое, скромное слово, они нагромождают десятки развязных и разнузданных слов, совершенно заслоняющих подлинник. От этого жестокого метода больше всего пострадала сказка моя «Крокодил». Сказка эта в подлиннике начинается так:
Жил да был
Крокодил.
Он по улицам ходил.
Папиросы курил,
По-турецки говорил.
А в английском переводе эти немногие строки загромождены целым ворохом слов-паразитов:
Однажды важный (надменный) крокодил покинул свое жилище на Ниле,
Чтобы с шиком (in style) пройтись по буль-ва-ру.
Он мог курить, он умел с отличным акцентом (!) говорить по-турецки.
(Что он проделывал раз в неделю) –
Это очень важный, зеленый, усеянный бородавками, удалой Крокодил.
Маленьких детей, как известно, нисколько не интересуют эпитеты, им нужны не качества, но действия. Речь, обращенная к ним, должна быть динамична и стремительна. Я изменил бы себе самому, если бы вздумал отягощать свой рассказ никчемной околесицей о том, что крокодил был
во-первых, зеленый,
во-вторых, бородавчатый,
в-третьих – спесивый и важный,
в-четвертых – лихой, удалой.
К такому же отягощению текста паразитарными словами и фразами приводит указание переводчика на то обстоятельство, что не каждый час и не каждый день крокодил говорил по-турецки, но всего только раз в неделю (?!), и что у него был превосходный прононс (the perfect streak), и что он не просто гулял, но фланировал с шиком (in style), и что на Ниле у него, осталась жилплощадь.
Там, где у меня тринадцать слов, у переводчика – сорок три!
Больше чем втрое! Двести пятьдесят процентов отсебятины! Словно вся цель переводчика наговорить побольше пустяков, лишь бы вдоволь натешиться дешевыми рифмами:
Once a haughty Crocodile left his home upon the Nile
To go strolling off in style on the Av-e-nue.
He could smoke and he could speak Turkish in a perfect streak.
(And he did it once a week), –
The most haughty, green and warty, very sporty Crocodile.
Существует еще один английский перевод «Крокодила», сделанный мистером Ричардом Коэ[221]. В этом переводе «Крокодил» начинается так:
Жил был один крокодил
(Крок!
Крок!
Крокодил!),
Крокодил изящный и шикарный,
В элегантном костюме.
Он прохаживался по Пиккадилли,
Распевал веселые песенки на языке суахили,
Обутый в гетры, которые он купил в Чили.
Он покуривал трубку, сделанную из корня эрики.
Крокодил!
Крокодил!
Крок!
Крок!
Крокодил!
Александр Крокодил, эсквайр.
По-английски это звучит так:
Once there was a Crocodile
Croc!
Croc!
Crocodile!
A Crocodile of taste and style.
And elegant attire;
He strolled down Piccadilly,
Singing carols in Swahili,
Wearing spats he’d bought in Chile,
And a-puffing at a briar
Crocodile!
Crocodile!
Croc!
Crocodile
Alexander Crocodile, Esquire.
