Красивое полное лицо консуляра обмякло, губы дрогнули.

– Я спасал Республику, – заявил он, но без прежней уверенности.

В этот миг на Цицерона навалилось ощущение пустоты и безысходности, кто-то невидимый и злобный жарко дохнул в шею, будто готовился вонзить зубы. Знаменитый оратор вдруг увидел себя на форуме перед трибуной, с которой так часто выступал. Прямо перед ним на стене трибуны, как раз между двумя рострами, была прибита отрубленная голова. Цицерон вгляделся. О, боги! Это была его собственная голова, с растрепанными волосами и небритыми щеками, из полуоткрытого рта вывалился позеленевший язык. Цицерон поднял руки и понял, что головы у него на плечах нет…

Консуляр резко дернулся и очнулся. Неужели он заснул на миг и видел ужасный сон?

– Мы с тобой друзья, Марк Туллий! – услышал он будто издалека голос Клодия. – Раз мы друзья, то должны обмениваться друг с другом благодеяниями. Помни, что теперь твоя очередь: я спас тебе жизнь год назад!

Марк Туллий кисло улыбнулся.

– Твой род – один из самых знаменитых, Клодий. И ты хочешь его покинуть. Это же безумие!

– Нет, это не безумие! – Клодий вскочил и чуть не опрокинул одноногий столик. – Не безумие! Я не цепляюсь за мелочи и не страдаю тщеславием. Мне плевать, буду я именоваться патрицием или плебеем. Я хочу быть народным трибуном. А ты, сиятельный, должен мне помочь!

– Мой друг Клодий! – покачал головой Цицерон. – Ты слишком юн и не понимаешь, что нельзя разрушать древние традиции. Традиции, как канаты, удерживают нашу Республику… – Цицерон замолчал.

– От падения, – подсказал Клодий. – Ты ведь это хотел сказать? «От падения». Но и от движения вперед – тоже. Марк Туллий, мы с тобой должны освободить колосс от лишних пут. Пусть он движется, пусть живет. Марк Туллий, помоги мне, я помогу тебе, и…

Цицерон отрицательно покачал головой:

– То, что ты предлагаешь, невозможно. Я не могу разрушать Республику. Это слишком больно.

– Да о чем ты болтаешь! О чем! – Клодий схватился за голову. – Это же формальность! Мне надо стать народным трибуном, значит, я стану плебеем. И что же, после этого у меня будут другие глаза, уши, волосы, я стану трусливее или смелее? Это пустая формальность. Я даже имени не поменяю.

– Тем более.

– Да чтоб тебя Орк сожрал! – в сердцах воскликнул Клодий и выбежал из таблина. Вслед за ним выскочили и его клиенты.

С хозяином остался лишь верный Тирон.

– Доколе! – воскликнул Цицерон и, взяв чашу из рук Тирона, сделал несколько жадных глотков. – Доколе… – повторил он, но уже тихо и растерянно. Разбавленное вино в чаше плеснулось и едва не пролилось.

– Хорошее начало для речи. – Секретарь вновь примостился на своей скамеечке, тщательно разровнял воск на дощечке, изготовил стило.

– Да, да, я помню. Когда я воскликнул «Доколе!», сенаторы прямо-таки вздрогнули. – Цицерон провел ладонью по лицу. – Что скажет обо мне история через шестьсот лет? Я боюсь этого больше, чем пересудов современников. Как бы через эти шестьсот лет заслуги Помпея не показались выше, чем мои! – Тирон изобразил на лице крайнее недоумение. «Как можно такое подумать?!» – так и кричали его изломленные брови. – О да, я славолюбив, приятно знать свои недостатки, – извинительно улыбнулся Цицерон. – Хотелось бы еще при жизни насладиться своей скромной славой. – Он вновь взял со столика свиток. – Хочет стать плебеем! Потомок Клавдия Слепца – плебей! Вот мерзавец! – В голосе консуляра невольно прозвучало восхищение.

Выскочив из дома, Клодий скорым шагом прошелся вдоль беломраморного портика, внезапно нагнулся, подобрал кусочек угля, упавший из корзины углежога, и размашисто написал на колонне:

«Цицерон – тупица!»

Отступил на шаг. Полюбовался. Перешел к другой колонне и на ней тоже оставил граффити:

«Цицерон – убийца римских граждан!»

Клиенты переглянулись.

Клодий отряхнул руки от угольной пыли и рассмеялся. Хорошее настроение к нему вернулось.

– Место здесь удачное. Красс знал, где строить. Но если присоединить соседний участок, можно выстроить большой дом с перистилем, а в портиках сделать комнаты. Как ты думаешь, Гай?

– На какие деньги? Говорят, Цицерон заплатил Крассу за этот дом три с половиной миллиона сестерциев.

– Ерунда. Я богат, а скоро буду еще богаче. Кстати, я забыл купить одну вещь. Гай, зайди на форум и подыщи в Старых лавках кифару.

– Кифару? – изумился тот. – Ты что, решил играть на кифаре?…

– Почему бы и нет? Постарайся, выбери приличную.

– Сто сестерциев, – сказал Гай.

– За одну кифару?

– За хорошую кифару.

– Ты наглец, Гай! Я же вижу, что ты меня нагло обкрадываешь!

– Доминус, я тебе служу. Хорошая кифара стоит больше сотни.

– А плохая?

– Двадцать.

– Тогда купи плохую.

Фамилия Клодия давно привыкла к странному поведению своего господина. Еще до службы в армии на Востоке он был известен дерзкими выходками, но когда возвратился, то вовсе стал непредсказуем. Лукулл его ненавидел – да и как еще относиться к родственнику, который поднял мятеж в войсках и потребовал передачи командования Помпею Великому?

Однако старшая сестра, супруга Метелла Целера, волоокая красавица Клодия, братом была довольна. О близости брата с сестрой по Риму ходили самые темные слухи. Рим, который в те годы ничем нельзя было удивить, был все же удивлен. О Публии Клодии говорили все и постоянно. Рассказывали о его приключениях и драках, любовных связях и скандалах. Случалось ему переодетым, в сопровождении гладиаторов, шляться по самым грязным тавернам, пировать в обществе вольноотпущенников и пролетариев, беглых рабов и убийц. Он ел вместе с ними чечевичную похлебку и бобы, мог бросить кабатчику серебряную монету, мог и золотой, а мог и ничего не заплатить, да еще угостить ударом дубины – если кабатчик был недостаточно почтителен с его друзьями. Так, месяц за месяцем, путешествуя по тавернам, инсулам и лупанариям, Клодий сделался народным любимцем. Ни перед кем не заискивая, не меняя манер и привычек, патриций стал своим для бедняков и беглецов, их другом и братом. Но при этом никто ни на миг не забывал, что Клодий – аристократ, наследник известного имени, хотя патриций был не прочь высмеять тех, кто был ровней ему по рождению, и никогда не презирал тех, с кем пил дешевое вейское вино в грязных тавернах.

Так что зимним вечером никто из домашних не обратил внимания на женщину-кифаристку, что вышла из дома Клодия после заката и куда-то направилась по темным улицам, закутавшись с головой в шерстяной гиматий. Никто не освещал ей дорогу, – лишь на расстоянии следовал мужчина в сером плаще. Порой женщина спотыкалась, как будто сандалии были неудобны, или оборвались ремешки.

Два подвыпивших вольноотпущенника увязались за нею. Но один тут же получил по зубам и, захлебываясь кровью, сел на мостовую. Второй благоразумно отступил. Вдоль улицы лепились друг к другу лавки, днем здесь кипела жизнь, торговали дешевой снедью и дорогой заморской дичью, железным товаром и притираниями; тайком можно было приобрести запечатанный флакон с колдовским зельем. С наступлением сумерек толпа редела, но и сейчас немало ставень и дверей было приоткрыто: тут до утра просиживали беглые рабы и бродячие философы за чашей дешевого вина, а лупанариев в этом районе было куда больше, чем ювелирных лавок на Священной дороге. Одним словом, Субура. Богачи здесь селились редко, и женщине в одиночку на этой улице не следовало появляться после захода солнца. Но кифаристку как будто не волновали опасности Субуры.

Наконец женщина очутилась перед дверью большого дома. У входа горел полотняный фонарь, но привратника не было видно: на скамейке сидела старуха, закутавшись в темные тряпки, и клевала носом. В этот дом только что вошли две нарядные матроны, и дверь была приоткрыта. Кифаристка огляделась по сторонам и спешно, почти бегом, вошла. Старуха дернула головой, просыпаясь, хотела крикнуть вслед, но передумала, лишь плотнее закуталась в шерстяную тряпку: на улице было холодно.