– Спаси… спаси… – шлепали распухшие влажные губы. Слезы бежали по его лицу и смешивались с кровью.

Беглецу было лет семнадцать или восемнадцать, быть может, только вчера он принес на домашний алтарь свою в первый раз обритую бороду. За юношей уже бежали – из той же двери выскочили двое, по всему видно, рабы, оба в серых грязных туниках, с жирными растрепанными волосами, с бронзовыми рабскими ошейниками. На лбу у одного из них синело клеймо, у другого – чернел провал вместо передних зубов. Беззубый шмыгал носом и растирал кровь по лицу. В руке у него был кухонный нож, вполне пригодный для убийства. Клейменый раб держал веревку.

В доме все еще слышались мужские и женские голоса.

Из двери – не кухонной, а парадной, – вышел сам хозяин, в тоге с широкой пурпурной полосой, дородный и седовласый; сразу видно – сенатор.

– Фульвий! – крикнул сенатор изумленно и зло.

Юноша вздрогнул и прижался еще сильнее к Клодию.

Следом за хозяином из дома выскочила девчушка лет десяти или одиннадцати. Хорошенькая, кудрявая, в одной домашней некрашеной тунике.

– Отец! – Девочка ухватила сенатора за руку. – Не надо! Не надо!

– Твои рабы… – Клодий положил руку на рукоять меча: сегодня он должен был охранять храм Согласия на форуме и потому, выходя из дома, надел панцирь и прихватил с собой меч и кинжал.

– Это я приказал! – Сенатор пытался отпихнуть дочурку, но та повисла на нем, как кошка. – Он пытался убежать к Катилине. Я велел его поймать и теперь казню своей властью.

– Это же дурацкий устаревший закон! – выкрикнул Клодий.

– Его никто не отменял. Хватайте преступника! – приказал сенатор рабам.

Девчушка вдруг наклонилась, будто хотела поцеловать отцовскую руку, и впилась зубами в запястье. Тот зарычал от боли. Из дома выскочили две женщины, схватили девчонку и с трудом оторвали от сенатора. Почти одновременно – или на миг позже – рабы накинулись на Фульвия.

– Тащите его! – завопил сенатор, растирая укушенную руку. – Скорее! Скорее! – зверел он от своего же крика. Лицо его сделалось пунцовым, казалось, голова вот-вот лопнет.

– Я – Публий Клодий Пульхр. Остановитесь! Заговорщики еще не осуждены! Не сметь! – Клодий выхватил меч.

Но из кухонной двери вывалились еще человек шесть или семь; двое при мечах, виду самого дерзкого.

Те, что с мечами, напали на Клодия, не пробуя, однако, поразить, но лишь отвлекая, в то время как остальные вцепились в Фульвия. Клодий пытался удержать приговоренного, но рабы оторвали юношу от заступника и потащили по мостовой. Тело несчастного покрылось пылью и тут же во многих местах заалело. Юноша уже не сопротивлялся, обмякнув, он повис на руках рабов; голова свесилась, черные кудри купались в пыли. Кажется, он потерял сознание.

А девчонка каким-то образом умудрилась вырваться и кинулась к брату. Ее опять схватили. Она визжала, царапалась, кусалась.

Уже у порога клейменый принялся наматывать на шею юноши веревку.

– Это же твой сын! – крикнул Клодий хозяину дома. – Твой сын!

Сенатор обернулся к Клодию. Лицо его было и жалкое, и страшное.

– Отеческой властью его караю! – И, пригнувшись куда больше, чем требовала вышина двери, шагнул в дом.

Клодий кинулся следом, но дверь перед его носом захлопнули, он грохнул два или три раза кулаком по дубовой доске, но толку от этого не было никакого.

– И вправду, у нашей Республики голова совершенно гнилая, – пробормотал он. – Ее надо заменить. Но только не головой Катилины.

Когда Клодий вышел на форум, площадь была уже запружена народом. Вокруг храма Согласия блестели начищенные шлемы охраны. В толпе оживленно обсуждали последние события. Рассказывали о волнениях в маленьких городках, о том, что повсюду собирают оружие и вот-вот начнется восстание по всей Италии, а в Дальней Галлии уже якобы полыхает война.

– Это все из-за тех писем, что дали послам! – рассказывал дородный пожилой мужчина. – Галлы вновь явятся и сожгут наш Город! И в этот раз ничто не уцелеет, ни храм Юпитера, ни крепость на Капитолии.

Его слушали с ужасом, раскрыв рты, и верили каждому слову. Кое-кто даже суеверно косился на храм Юпитера, недавно сгоревший и вновь отстроенный Суллой. Мраморные колонны для нового храма диктатор привез из Греции.

– Надо казнить всех заговорщиков! У консулов чрезвычайные полномочия. Пусть Цицерон прикажет задушить негодяев! – поддержал старика парень лит тридцати, по виду и манерам – провинциал, недавно переселившийся в Город.

– Всем известны их имена! Сколько их?

– Четверо. Нашли четыре письма.

– Нет, предателей пятеро. Пятое письмо эти дурни галлы потеряли. Но всех заговорщиков все равно схватили, – заявил всезнающий старик.

– Не пятеро, гораздо больше! Цезарь тоже с ними! И Красс!

– Вранье! Все письма поддельные. Нельзя казнить римских граждан! – возразил молодой щеголь с холеной бородкой, точь-в-точь такую носил Катилина.

– Нет, не вранье! Катилина позвал на помощь галлов! О, бессмертные боги, они сожгут Рим! – Старик протянул руки к Капитолию. – Позвать галлов! Все равно, что позвать чуму! Правильно, что сенаторы объявили заговорщиков врагами народа.

«Позавчера Цезарю пришлось несладко», – мысленно усмехнулся Клодий.

В третий день до декабрьских Нон[44] Клодий охранял храм Согласия во время заседания сената. Привели послов аллоброгов, галлы выложили таблички с письмами заговорщиков. Имена громко зачитали и тут же на заседание вызвали всех четверых. Заговорщики отпирались поначалу, но подлинность печатей на письмах опровергнуть не смогли. Одного из них, претора Корнелия Суру, вывели из храма Согласия, мальчишке-рабу велели принести из дома темную траурную тогу и здесь же, на ступенях храма, с Корнелия сорвали тогу претора и обрядили в темные одежды. Зеваки, столпившись, глядели на это символическое переодевание. Разжалованный претор вдруг съежился и как будто стал ниже ростом. Потом принялся кричать, хватать за руки обступивших людей и даже попытался вырвать у кого-то из охранников меч. Внезапно он замолк, повернулся к форуму спиной и так стоял неподвижно, пока его не увели.

А Гай Юлий Цезарь, как ни в чем не бывало, сидел в это время в храме Согласия и обсуждал с другими сенаторами, достаточно ли веские предъявлены обвинения. Все сходились во мнении, что доказательства вины несомненны.

Консул Цицерон всем рассказывал, что его супруга Теренция («Душенька моя Теренция», – сладким голосом приговаривал Цицерон), руководившая таинствами в честь Доброй богини, получила знак от Боны Деи: казнить всех заговорщиков, не мешкая.

Интересно, какой «сюрприз» приготовил консул для сегодняшнего заседания? Наверняка всю ночь шлифовал новую речь против Катилины.

Клодий поднялся по ступеням высокого подиума храма и встал у самого входа. Первые сенаторы уже появились на форуме – один спускался с Палатина в сопровождении слуг и клиентов, другой неторопливо шествовал из Карин.[45] Завидев тогу с широкой пурпурной полосой, толпа почтительно расступалась. Сенаторы не торопились на заседание, здоровались со знакомыми в толпе, пожимали руки, если номенклатор[46] за спиной называл громкое имя.

Сенат Рима… Когда-то восхищенный посланец царя Пирра[47] назвал сенат сборищем царей, а сам народ римский – лернейской гидрой, у которой вновь и вновь отрастают головы, так что никто не в силах этот народ победить. В те годы сенаторы как истинные цари, надменные и независимые, уверенные в себе и в Республике, не ведавшие страха, готовы были судить и рядить весь мир по своим меркам добра и справедливости. Тогда в этом праве другие народы сомневались. Теперь мир склонился перед Римом, иноземные послы со всех краев являются в Город вымаливать дружбу римского народа. И что же? Нет, надменности нынешние аристократы не утратили, но из независимых царей они превратились в суетных царьков, их занимают только постройка и ремонт бесчисленных вилл, покупка статуй, книг, ваз, красивых рабынь и рабов. Какое им ныне дело до Республики и грозящих ей бед?