– Не бери в голову, – сказал ей Амальди, за что был одарен благодарным взглядом.

Вскоре пришел отец Джудитты, уже извещенный о происшедшем. Красивый мужчина с горделивой осанкой и мягкими, деликатными манерами. Он шагнул к дочери, обнял ее, стал шептать ей в волосы что-то утешительное и не выпустил из объятий, пока та сама не высвободилась. А гостя он, вероятно, и не удостоил бы вниманием, если б Джудитта не представила их друг другу. Роста ее отец был такого же, как Амальди, худощавый, резковатый, но без излишней нервозности. Светлые глаза и волосы как будто компенсировали недостаток солнца в квартире. Одет он был бедно, и от него явственно пахло вином, и тем не менее держался с достоинством. Именно он накрыл крышкой картонную коробку, поставленную на обеденный стол. Ни мать, ни Амальди не проявили такой заботы о чувствах девушки, а он спокойно взял коробку и, не привлекая к себе внимания, вынес в другую комнату. Амальди не мог не оценить этот жест. Он вскоре распрощался, сказав, что коробку заберет с собой как вещественное доказательство, и заверив Джудитту, что положит конец этой истории. Отец нагнал его у двери и, протянув на прощанье руку, поблагодарил за дочь. В глазах ни тени ревности, аффектации, угодливости. Видимо, считал в порядке вещей, что глава отдела особо тяжких преступлений готов отставить все дела, лишь бы обеспечить душевный покой его сокровища.

– Синьор, – сказал он, понизив голос, – я слышал, вы обращались в муниципалитет насчет помощи… в поисках… рук той бедняжки и получили отказ. Мне очень жаль.

Больше он ничего не добавил, не склонил головы, не предложил добровольную помощь, не стал сетовать на несправедливость судьбы. Просто выразил сожаление. Амальди понял, что это вполне искренне и никак не связано с Джудиттой. Он поблагодарил его за сочувствие, и на обратном пути перед глазами у него стояло испуганное, страдальческое лицо девушки, которой улыбка была гораздо больше к лицу. В зажатой под мышкой картонной коробке при каждом его шаге глухо перекатывались скорбные останки.

В то утро он взял коробку с собой на службу, пообещав себе, что заставит садиста сожрать ее вместе с содержимым.

– Это племянник Пескьеры, архивариуса, – сообщил ему Фрезе. – Он сейчас там, с ним.

Амальди тряхнул головой и поставил коробку на пол. Фрезе внимательно посмотрел на нее.

– Ты проглядел мои фотокопии? – спросил помощник.

– Какие фотокопии? Ох ты… – Амальди засунул руку в карман и вытащил измятые листочки. – Нет, забыл. Что это?

– Разделы А, В и С документа о пожаре в сиротском приюте, обозначенного в описи под номером один. Так что у нас теперь есть первый и семнадцатый. Протокол первого допроса архитектора, который перестраивал виллу. Синьора Каскарино заказала ему перестроить виллу под приют за четыре месяца до пожара. Месяц у него ушел на составление проекта, потом начались работы. По словам архитектора, женщина очень торопилась. После пожара он явился и дал показания, запротоколированные под номером Один А. – Фрезе помахал листочком перед носом у Амальди. – Далее следует Один В – опрос синьоры Каскарино, которая все отрицает. Она якобы заказывала не приют, а пансион. Суровая женщина, как я понял, читая между строк. В конце она добавила, что архитектор добивался ее милостей и, получив отказ, из мести пытается ее опорочить… Каково?

– Пансион – это похоже на правду.

– Да, и я подумал. Но тогда к чему приплетать сюда месть воздыхателя?

– Может, так оно и было.

– Все может быть. Но послушай вот что… – Он взял другой листок и приготовился читать. – Значит, так: «Этот человечишка…» Хорошее начало, а? «Этот человечишка полагает, что мое вдовство и моя стесненность в средствах дают ему право претендовать на меня. Я бы раздавила его, как червя, когда бы не торопилась закончить ремонтные работы». Видал, какое высокомерие?

– Она знатная дама.

– Но мы все же не в Средние века живем. Ей мало добиться своего, ей надо втоптать человека в грязь, «раздавить его, как червя».

– Что дальше?

– Один С. Перекрестный допрос архитектора. Не стану всего читать, но досталось ему крепко. А ее допрашивали в белых перчатках. В конце концов бедняга не выдержал – сказал, что, возможно, ошибся, возможно, синьора Каскарино действительно имела в виду пансион, а не приют… Словом, пошел на попятный. Но категорически отрицал, что когда-либо строил ей куры.

– Ты пристрастен, Никола. Я лично ничего странного во всем этом не нахожу.

– Не скажи, тут очень много странного. Вначале я нахожу один из документов в личном досье Айяччио, нашего агента, который, кстати сказать, воспитывался в сиротском приюте, пережил пожар и вместе с другими уцелевшими переселился на виллу Каскарино. Совпадение? Дело Айяччио завели, когда он поступил к нам, то есть десять лет спустя после пожара. Как мог туда попасть этот документ? Его подшили позже. Но когда? Дело обновляется по мере продвижения по службе. Я его достал, чтобы посмотреть, что у Айяччио со страховкой, и вдруг нахожу там проект реконструкции. Но ведь его мог взять кто угодно, стало быть, резонно предположить, что документ подшили в папку недавно. Далее: документ номер один, о котором я тебе толкую, был в деле Фарбхани. Помнишь ее? Индианка, что пришила топором мужа и сына, а сама отравилась газом и взорвала полдома. Дело сдано в архив два года назад. Вопрос: как мог туда попасть документ тридцатипятилетней давности? Ответ: кто-то подложил его туда.

– Зачем?

– То-то и оно. Главная странность именно в этом. Допустим, кому-то не надо, чтобы в деле о приюте был протокол допроса архитектора. Тогда почему просто не уничтожить бумагу? Зачем помещать ее в случайную папку? Он же должен понимать, что рано или поздно какой-нибудь болван вроде меня наткнется на нее и станет копать. Почему же он ограничился тем, что припрятал документы? Как будто, положившись на судьбу, хотел, чтобы его поймали.

Дверь комнаты для допросов открылась. Архивариус Пескьера вышел с опущенной головой, сосредоточенно потирая кисть. А через дверь Амальди и Фрезе увидели толстяка; тот по-прежнему сидел на стуле, прикладывал к носу окровавленный платок и плакал.

– Все признает, – удрученно заговорил его дядя. – Это он звонил и записки посылал… Говорит, влюбился, а она даже не глядит на него.

– Знаешь, сколько девушек на меня даже не глядят? – поинтересовался Фрезе. – Однако…

– Да, да, конечно. – Архивариус так и не поднял головы. – Но ведь он мой племянник, я его с пеленок нянчил. Единственный сын моей сестры. – Маленькие глазки затуманились слезами, чересчур длинные зубы вонзились в нижнюю губу.

– А котенок? – ничего не выражающим тоном спросил Амальди.

Пескьера затряс головой и скривил рот в слабом подобии улыбки.

– Не настоящий это котенок… Она после занятий всегда котенка молоком кормит. Вот он взял плюшевого кота – детскую свою игрушку, внутрь вставил череп, кости, кусочки мяса от кролика, что мать готовила в воскресенье, облил бензином и поджег. Липучка не садист… дурак просто. Настоящего котенка он забрал к себе домой, кормит его, ухаживает. Только шерстки немного состриг, чтоб обгорелый был на настоящего похож. – Он наконец поднял голову и с мольбой взглянул на Амальди. – Что ему будет?

Амальди немного подумал и уже другими глазами поглядел на картонную коробку у своих ног.

– Девушка в своем заявлении имен не называла, хотя и подозревает, что это твой племянник… как выяснилось, не без оснований. Если ей сообщить, что котенок жив, может, она смягчится и заберет заявление. И тогда… – Он взглянул на Фрезе. – Ты как думаешь?

– А телефонные звонки, травля?..

– Если мать узнает, ее удар хватит, – горестно сообщил архивариус. – Я ему пригрозил, что убью, если такое повторится.

– А что Липучка? – поинтересовался Фрезе.

– Поверил. Я до сих пор его ни разу пальцем не тронул. А рука у меня тяжелая.

Фрезе повернулся к Амальди.

– Я вот что думаю насчет сиротского приюта… У Пескьеры полно работы. Ему помощник не помешает. В архиве пыли, как в шахте. Вот и пускай поглотает ее в наказание. Будет у дядьки на глазах, тот ему мозги прочистит. Как по-твоему?