– А когда умирает алаке, вождь абеокутов в Западной Африке, самый уважаемый человек в деревне отрезает ему голову и на блюде подносит ее новому вождю.
Двумя быстрыми движениями профессор отстегнул защелки и приподнял цилиндр. Какая-то девчонка издала придушенный смешок. Ребята перестали нюхать подушечки пальцев. На блюде стояла красная квадратная подставка с мумифицированной головой. Очень маленькой, высохшей, табачного цвета, с длинными редкими волосами, почти безгубым ртом, оскаленными в ухмылке зубами и двумя выпуклыми шарами черных, невероятно выразительных глаз.
– Голова становится фетишем, – продолжал профессор, наслаждаясь вторым театральным эффектом, составившим разительный контраст первому и выразившимся в напряженной тишине зала. – Личный фетиш нового повелителя, который тем не менее обязан воздать почести старому, жить по его указке, выстраивать свое существование по образу его головы.
Взяв блюдо с опасно балансирующей головой и держа его на вытянутых руках на уровне груди, Авильдсен благоговейно, как жрец, свесил свою голову и пошел по залу. Девушки оборачивались ему вслед, парни напускали на себя небрежный вид, но старались поскорее отвести глаза от мумифицированной головы.
Когда он проходил мимо нее, Джудитта поймала взгляд профессора, и ей показалось, что глаза его светятся затаенным торжеством. Человек и голова оставляли за собой шлейф запахов плесени и ароматического масла, – более точно Джудитта определить не смогла.
Завершив шествие, профессор вернулся на кафедру и возложил на столешницу фетиш. При этом волосы мумии лишь еле заметно взметнулись, не иначе, были сделаны из пакли. Затем он поставил на место цилиндр и мучительно медленно защелкнул замки. Голова скрылась из вида, но Авильдсен чувствовал, что она не перестала внушать аудитории страх. Оставь он ее открытой до конца лекции, глаза студентов привыкли бы к морщинистой, потрескавшейся коже, к пакляным волосам, к тяжелым, будто сделанным из папье-маше векам. А прикрытая, она материализовалась в их сознании, приобретя фантастические черты, каковых в действительности не имела. Теперь она виделась каждому во всем своем устрашающем величии, каждый создал для себя мысленный образ, затрагивавший самые слабые струны сознания.
– Однако вследствие смерти близкого человека или какого-либо стихийного бедствия даже простые члены общины могут стать табуированными. Они не имеют права дотрагиваться до собственной головы, им запрещено даже подносить ко рту пальцы с пищей, и они вынуждены, подобно собакам, опускаться на колени, нагибаясь к миске с едой, которую выносят им за околицу. Отчего? Мои коллеги дают немало объяснений этому факту, и на различных научных симпозиумах каждый ожесточенно отстаивает свою точку зрения. Но истина… истина, которую вы должны усвоить, состоит в том, что первобытный человек обладает абсолютной мудростью. Мыслям, зафиксированным в той или иной форме, в деревню хода нет. Взбаламученным мыслям человека поставлена преграда. Призраки? Идеи? Не важно, как их называть. Но это мысли, идущие из головы к рукам, а от рук с пищей распространяющиеся по всему телу. Отравляющие его. Дикарь, как нам угодно его величать, несравненно честнее нас. Он знает, что на некоторые мысли налагается табу… – Авильдсен обвел взглядом слушателей и добавил страдальческим голосом: – Что их нельзя впускать в голову.
Джудитта слушала очень внимательно. Не только ловила каждое слово, но и вникала в то, что за ними, что внутри их. Профессор Авильдсен теперь как будто говорил с кем-то одним, кого он хорошо знает. Она обернулась, ища того, к кому обращался лектор, но лица студентов показались ей какими-то безнадежно однообразными.
– Но тогда почему эти табу касаются и вождя? Почему он тоже не может дотрагиваться до головы? Почему не может есть сам, а его непременно должны кормить? В чем смысл такой унификации? Никто не может подняться выше своей головы. Почему? Почему у повелителя та же участь, что и у всех? Почему та же изоляция, та же отчужденность касается и божка? Разница между повелителем и подданными, разница между святым и грешником, разница между калекой и здоровым, сильным человеком, разница между вождем и простым соплеменником сводится к одному и тому же практикуемому обряду. Почему? Святость и грех… Один появляется на свет от самого света. Потому он вождь. Другой темен и живет в сумраке. Почему? – Он уперся взглядом в одного студента. – Почему? – В другого студента и возвысил голос. – Почему? – Еще в одного и выкрикнул на высокой драматической ноте: – Почему? – Потом вдруг рухнул на стул в первый раз за всю лекцию, оперся руками о стол кафедры и спрятал лицо в ладонях.
Все молчали. Девушек пробирала дрожь.
– Человек появился на земле много миллионов лет назад, – заговорил профессор Авильдсен, не меняя позы. Глубокий голос упал почти до шепота, словно рассказывая страшную сказку. – Как? Каким образом он появился? В чем его отличие от животного? Разумеется, не в том, что он ходит на двух ногах… не в том, что сделал копье… не в том, что добыл огонь… не в том, что расписал стены пещеры, в которой жил. А в чем же? – Он медленно поднял голову и сомкнул руки под подбородком в молитвенном жесте. – Я знаю, в чем. И вы знаете. – Голос стал тягучим, гипнотическим. – Вы испытывали то же чувство, что и ваш прародитель, что и примат, вынужденный покинуть царство животных. Помните? – В голосе слышались подспудные вибрации. – Помните темную ночь без единого шороха, долгую ночь, что застигла вас без сна в постели, посреди невообразимого одиночества, скованных страхом? Помните Голоса? – Пауза, глаза, глядящие в никуда. – Голоса. – Еще одна долгая пауза. – В тот миг, в той темноте вы были вынуждены осознать свое отличие от животных. От того ночного шепота. – Он очень долго молчал. Зрачки настойчиво сверлили вызванный им самим сумрак. – Обезьяна… ваша праматерь… миллионы лет назад была беззащитным детенышем… таким, как вы. Она лежала на подстилке – не такой, как ваша постель, но эта разница несущественна. Тьма вокруг нее вдруг наполнилась Голосами, монотонными, навязчивыми, одинаковыми. Голосами, что повествуют о течении Времени. Все наше прошлое без этих Голосов было бы лишь утешительным, но бесцветным наброском, лишенным четких линий и перспективы. Оно было таким же, как у ваших родителей-обезьян, которым доступно лишь примитивное, эмпирическое знание. Огонь жжется, больше не суну в него лапу. Но детеныш обезьяны в темной ночи открыл Время, а Время явило детенышу кошмар: Завтра. И детеныш вышел из своей стаи, так как понял, что всякое завтра приходит после всякого сегодня и несет с собой те же самые тревожные Голоса. Завтра еще не пришло, но мы уже узнаем его по страшному предчувствию. Время измеримо, но не ведомо нам. Голоса открыли детенышу многое, но не всё. Неуправляемое знание. Неуправляемое знание становится мясом. Мясо и мысли о нем. Жизнь превращается для детеныша в ненавистный, неудержимый поток, он помнит его истоки, представляет его устье, но не может управлять течением. Детеныш хотел лишь осуществить свои желания. Но призраки греха и наслажденья, пустоглазые призраки, не умерщвленные, поскольку не рождались в стае обезьян до той ночи, призраки, противостоящие природе, инстинкту, до той поры безобидно клубились в темноте и безмолвно глядели им в лица, не выходя на свет, эфемерные и усталые – не от какой-либо деятельности, а от вечной несбыточной надежды на существование, в тот самый миг, когда детеныш осознал себя человеком… проявились… и вырвали его из стаи. Он родился. В результате аберрации. В результате Болезни. От Голосов, шепчущих в ночи родился Повелитель Обезьян.
По залу пронесся озадаченный шумок.
– Он не такой, как все. И когда он заразил всю стаю, когда каждая особь уподобилась ему, подхватила его болезнь, вот тогда и появилась деревня. Но Голоса не насытились. Они открыли детенышу другой ужас. На сей раз днем. И тогда на свет от самого света появился Повелитель Людей.
Профессор взял в руки книгу. Полистал ее и нашел нужный ему отрывок.
