Впрочем, ничего, кроме раздражения, это не вызывает. Обострять, однако, тоже не хочется, хотя куда уж больше. Денег ему не дают: раз не учится – пусть сам и зарабатывает, двадцать два года человеку, многие его сверстники уже сами себя обеспечивают. И за примерами не надо ходить – та же Светлана, которая вызывает у них восхищение.

Впрочем, восхищение – это только с одной стороны, а с другой – опять же недоумение: как терпит? Не иначе и впрямь сильное увлечение, без всякой корысти, потому что с Вадика и взять-то нечего. Хотя если и дальше так пойдет…

Пытались играть на самолюбии Вадика: бросит она его, не теперь, так чуть позже – зачем ей такой? Даже если девушка не очень красива и опасается остаться без мужа, все равно пахать за двоих вряд ли кто согласится, особенно теперь. А если еще и ребенок, как тогда?

Женщина не может об этом не думать.

Вадика, впрочем, и этим не пронять. Только плечами пожимает да ухмыляется: то ли так в Светлане уверен, то ли считает, что ситуация действительно, как он говорит, под контролем (что это значит?).

Вроде как и в институте все утрясется (хотя времени у него осталось чуть), и армия ему вовсе не грозит, и вообще…

А вот у них почему-то нет такого ощущения.

Короче, сплошные вопросы. Хорошо хоть известно, где он обретается – у Светы. А где сама Света? А сама Света либо в институте, либо на работе.

Родителям Вадика перед ней и, главное, перед ее родителями стыдно.

Ну что тут скажешь?

А ничего и не скажешь. Все ломают голову – и родители Вадика, и люди более дальние (родители Светы), хотя близость-дальность – все относительно. Даже и в пространстве теперь родители Светы ближе к

Вадику, поскольку спят в соседней комнате и почти ежедневно неоднократно пересекаются с ним на кухне, в коридоре, возле мест общего пользования.

Если бы Вадик, валяясь на кровати в комнате Светы или сидя за чаем в кухне – с ней или с ее родителями, все равно, или, заскочив ненадолго домой, чтобы переодеться либо еще за чем-нибудь (только не за учебником), сам мог пролить свет на всю эту странную ситуацию, сам бы сказал что-нибудь внятное про свои планы, тогда, конечно бы, проще…

– Отец, – бодро так говорит, уверенно – как отмахивается, – я сам разберусь.

Но ничего, ровным счетом ничего не делает для этого.

Родители даже начали беспокоиться о его душевном здоровье: не может же нормальный человек быть настолько беспечным и – как бы поточнее выразиться? -безответственным.

Нельзя же в самом деле считать объяснением, ну да, то самое, про буддистов.

Свете, похоже, жалко парня. Она пытается его расшевелить – в кино тащит, на дискотеку, в музей или в гости. А не тащила бы, так бы и сидел дома, на кровати валялся или пялился в "ящик".

Иногда она пытается заставить его заниматься, он соглашается: да, надо… Вытащит из-под кровати учебник, смахнет пыль рукавом, уляжется с ним. Четверти часа не пройдет, как он тихо похрапывает, лицо совсем детское, нижняя губа оттопырена, носом слегка посвистывает.

Славное такое лицо, кожа нежная, как у ребенка, брови вразлет, – чистая ведь на самом деле душа, за что Света его, может, и полюбила.

Точно малый ребенок – к мамкиной теплой груди прильнуть, не отрываться.

Если честно, то Света и чувствует себя иногда такой вот мамкой-нянькой. Нравится ей это? Не очень, хотя поначалу даже забавляло. Теперь же все сильней беспокоит. Родители опять же донимают: парень-то что себе думает?

Собственно, на этом можно и точку поставить. Верней, многоточие.

Или же вот так – дремлет наш герой, вольготно раскинувшись на кровати (а может, и в кресле, там же, у Светланы), и грезится ему вот что:

…Утро великолепное; в воздухе прохладно; солнце еще не высоко. От дома, от деревьев, и от голубятни, и от галереи – от всего побежали далеко длинные тени. В саду и на дворе образовались прохладные уголки, манящие к задумчивости и сну. Только вдали поле с рожью точно горит огнем, да речка так блестит и сверкает на солнце, что глазам больно.

– Отчего это, няня, тут темно, а там светло, а ужо будет и там светло? – спрашивает ребенок.

– Оттого, батюшка, что солнце идет навстречу месяцу и не видит его, так и хмурится; а ужо завидит издали, так и просветлеет.

Задумывается ребенок и все смотрит вокруг…

Человек шесть-семь их было. Стояли возле хлипкой дощатой двери общаги и чего-то хотели, кого-то вызывали, кому-то угрожали. Лютость оттуда сочилась. Но в дверь не входили, остерегались пока. Если бы вошли, то тогда бы уже точно война, они это знали и, судя по всему, еще не решили. Один, квадратный, тенью из-за откоса вырастая, крутил увесистую черную цепь. Перевес явно был на их стороне, да и кто бы им мог противостоять всерьез?

Не Ванечка же Михайлов, активный только на семинарах по философии, где он развивал свои (или не совсем свои) идеи про негвесию, неравновесие в природе, которое двигает вперед развитие. Гомеостаз гомеостазом, а негвесия все равно важней.

Небольшого росточка, в очках с толстыми стеклами, в смешных широченных брюках, флагом болтавшихся на тонких ногах, завертываясь вокруг лодыжек. Но не трус, не трус. И даже выйти готов был к ним, потому что именно его-то и вызывали, чем-то он им досадил, может, лишнее сказал, может, просто не нравился умственным своим видом.

Что-то не поделили (хотя что делить?), а Ванечка, как всякий философ, даже толкуя о мудрости, вполне мог быть неадекватным, в смысле как-то не так себя позиционировать (любимое слово).

Короче, обидел он их чем-то.

А так, между прочим, хорошо сидели, в картишки перекидывались по обыкновению, пиво, умные разговоры, то-се – отдыхали, одним словом.

С кухни аппетитно несло жареной картошкой (там готовили), и тут дверь распахивается, громкие хриплые голоса, волна агрессии.

Ванечка сам из деревни, из народа, так сказать, ездил к себе на каникулы и признавался, что испытывает там подлинное умиротворение.

Вроде как над вечным покоем. Любил он об этом потолковать – об умиротворении, о гармонии, хоть и считал неравновесие главным двигателем всего. Гармония, однако, для человека тоже важна, для здоровья душевного – как лекарство, как полет над гнездом кукушки.

Полет? Да полет, душа взмывает ввысь при виде родных весей, по-над рекой, лесом и полем, о счастье, о радость!

Что ж делать, Ванечка готов уже был к ним выйти (смотреть на него было жалко), чтобы все вопросы сразу разрешились, а в пользу ли негвесии или гомеостаза – это уж как карта ляжет. В его деревне тоже бывало, что за кол хватались или в клубе разбирались на кулачках по пьяному делу, для него не впервой.

Но туда, к двери, пошел не он, а Костя Ольшанский, длинноволосый (до плеч), статный, чуть пижонистый, но, правда, без особого выпендрежа.

Черты тонкие, четкие, нос прямой, брови темные… Даже в рабочей робе он выглядел так, будто на тусовку собрался. А главное – глаза голубые, небесного цвета. Ничего не скажешь, хорош, очень хорош собой, порода видна (девушки таяли). Он и сам знал про себя, держался гордо и независимо, хотя особо и не заносился.

Элита. Это он говорил – не про себя одного, впрочем, а вроде как про всех нас, включая Ванечку. И смотрел не мигая прямо в глаза своей заоблачной синевой. Марсианский немного взгляд.

Так он считал: в обществе должна быть элита, задающая некоторый уровень, иначе оно, то есть общество, деградирует. Раньше да, были аристократы, теперь это интеллектуалы. Конечно, до прежней потомственной аристократии, где семейно вынашивалось, из поколения в поколение, далеко, но все равно элита. Между прочим, сам он был чей-то сын, какого-то именитого математика, а если глубже копать, то и до аристократии можно было добраться, чуть ли не до княжеских или графских корней.