– Это тоже – мое? – поинтересовалась я, не в силах поверить в такое счастье.

– Все ваше, – ответила закройщица бесстрастно.

– Но ведь это… ведь они… У меня не могло быть таких перчаток! Это безумно дорогая вещь…

Да, безумно шикарные и дорогие перчатки. В Париже в витрине всемирно известного магазина дамских мод были выставлены такие. Я, естественно, не решилась зайти внутрь. Я даже снаружи, через стекло, смущалась глядеть на них. Ах, к ним бы серое блестящее платье и лаковые лодочки на высоком каблуке!..

– Вы забыли, – произнесла бухгалтерша. – Они хранились в вашей комнате. За потайной дверцей – вместе с тем маслом, которое ваша мать выменяла на часы. Дом поставили на капитальный ремонт и обнаружили тайник с маслом и перчатками.

Так вот в чем дело – дом поставили на капитальный ремонт! Но все равно непонятно: допустим, дом поставили на капитальный ремонт, жильцов выселили, но что помешало Любе сообщить мне свой новый адрес?

– Простите, – говорю я, – я не знаю вашего имени-отчества…

– У меня нет отчества! – обрывает она строго и пронизывает меня неприязненным взглядом. – Отчества – это только у вас в России.

– А имя… Или фамилия? – зачем-то настаиваю я.

– Арца Индрер, – сообщает она.

– Арца? – повторяю я. – Но…

Нет, не буду же я объяснять ей, что “арца!” в Израиле приказывают собакам: “Арца! – на землю!” – в смысле: “Ложись!”

– Простите… а где бы я могла переодеться?

Она пожимает плечами:

– Где угодно.

В поисках укромного уголка я толкаю какую-то дверь и оказываюсь в ванной – просторной, но жутко запущенной, заваленной старыми ведрами, корытами, баками, стиральными досками. Под потолком подвешена погнутая и облезлая велосипедная рама. Я протискиваюсь к раковине, пытаюсь открыть кран, но в нем нет воды. Все проржавело и развалилось…

Проснувшись, я еще видела эти перчатки. Еще ощущала их на руках. Блаженное прикосновение дивной нежнейшей замши. Однако же… Мрачные ткани, похожее на склеп помещение и главное – имя моей собеседницы. Слишком уж грубая символика. Даже страшно как-то снова засыпать.

Я встала, накинула халат – желто-розовый любимый халат – и направилась в спальню. Если Мартин не спит, если он проснется, расскажу ему. Говорят, если сон рассказать, он не сбудется.

Полчаса, а может, и больше просидела я на краю нашей просторной супружеской кровати, прилегла рядом, попыталась намекнуть на свое присутствие – коснулась его руки, погладила по плечу, окликнула по имени, но он не пробудился. Ничего не почувствовал. Вот уж действительно: спит как убитый…

Вернувшись в свою комнату, под свое душистое, пушистое, всегда утешительное одеяло, я решила, что завтра же отправлюсь в столицу нашего государства, найду там отделение Красного Креста и потребую безотлагательного Любиного розыска. Красный Крест обязан разыскивать исчезнувших родственников. Пора покончить с этой удручающей неизвестностью.

Наутро, разумеется, сон померк, к тому же произошло нечто обычное житейское, воспрепятствовавшее моему отъезду, – не то заболел кто-то из детей, не то потребовался срочный перевод рекламного проспекта, не помню в точности.

Как выяснилось, и после нашей унылой размолвки, после досадной встречи в дождливом и туманном скверике, Паулина не окончательно и не навсегда разочаровалась в моем дружеском участии.

– Нина, я чувствую, вы совсем не хотите меня помнить, – начала она трагически. Я пожалела, что сняла трубку. – Не отрицайте – ни разу не пришли и даже не позвонили. Все равно… У меня нет выбора. У меня никого нет. Мне необходимо теперь сказать вам что-то такое… Ужасное… Нина, я погибаю! – Отчаяние в ее голосе было подлинным. Но оно и прежде было столь же неподдельным.

Я приготовилась дать полный и безусловный отпор любой попытке втянуть меня в обсуждение поступков Пятиведерникова.

– Только поклянитесь, что вы будете молчать и не скажете никому ни слова, – потребовала она.

– Нет, Паулина, мои принципы не позволяют мне божиться и клясться. И религия воспрещает.

– Религия?.. – изумилась она. – Но у вас нет никакой религии… То есть, может быть, я не знаю, извините… Но обещайте, что вы никому не скажете.

– Если это такая великая тайна, зачем мне знать?

– Нина, я беременна! – провозгласила она и зарыдала.

– И что же? – произнесла я после несколько затянувшегося молчания.

– Мне страшно… страшно подумать… Скоро все откроется… Как я буду выглядеть?

– Это то, что вас волнует? – Кажется, я даже усмехнулась. И ведь было отчего усмехнуться. – Будете выглядеть как любая беременная женщина.

– Нет, я не в этом смысле. Вы ведь знаете, в каком положении я нахожусь… Все думают, что это только ради его устройства… ради права на жительство… Что наш брак абсолютно фиктивный… А теперь…

– А теперь вам представилась прекрасная возможность разъяснить им, что они заблуждались. Что с вами, Паулина? Вам ведь не шестнадцать лет! Вы должны быть счастливы, что судьба посылает вам такой подарок.

– Счастлива?.. – переспросила она.

Однако же… Каков сукин сын! Вот ведь мразь какая… Вселился и принялся пользоваться. Действительно, почему бы не попользоваться и этим? Под боком и совершенно бесплатно. К тому же дополнительный повод для презрения, а стало быть, дальнейшего использования – во всех отношениях.

– Ребенок – это всегда прекрасно, – произношу я деревянным голосом. – А в вашем положении…

– Что вы хотите этим сказать – в моем положении?

Что я хочу сказать? Я сама не знаю. Хотела что-то сказать, но забыла что. Хотела сказать, что это великая удача, что другого случая тебе уже не представится. То есть случай всегда может представиться, но ведь ты не решишься, не посмеешь. Без венца и без любви… А тут – перст судьбы. И кто же осудит? Невольная безответная жертва… Надо же – Паулина! Кто бы мог подумать? Отвоевала-таки положенную всякому живому существу крупицу радости, порушила свое юродивое одиночество, будешь теперь матерью, а потом, бог даст, и бабушкой, а от бабушек вообще не требуется ни красоты, ни блеска – только доброе сердце… Токмо во имя спасения ближнего и ради вида на жительство! А может, мы не поняли? Не догадались, не вникли? Может, это все-таки любовь? Какая-никакая – больная, уродливая, злая, а все же любовь, привязанность… Проистекающая, допустим, из чувства подспудной благодарности. Ведь не может же он совершенно, напрочь не понимать, как много она для него сделала. Стала нянькой, другом, матерью, сестрой, опекуншей… Но почему я вообще об этом думаю! Какое мое дело?

– Хочу сказать, – кое-как собираюсь я с мыслями, – что вы не обязаны всю жизнь оставаться одиноким борцом за чужие права. У вас тоже есть права… быть женщиной, матерью. Это нормально, естественно. Чего тут бояться?

– Не знаю… – всхлипывает она где-то там, на том конце провода, может, в библиотеке, а может, и дома. – Меня это безумно пугает. Я не могу себе представить… Я никак не предполагала… Нина, ведь это ужасно! И потом, он ведь собирается уехать… Я вам говорила.

– Да пусть он треснет! Обойдемся и без него. Не вырастим, что ли? Еще как вырастим!

– Вы полагаете? А что, если он будет против?

– Разумеется, он будет против. Только кто же его спрашивает?

Если она звонит из дому, то не исключено, что опять подслушивает, мерзавец.

– Не знаю, просто не знаю… Такое бесчестье… Получается, что я как бы в течение долгого периода времени обманывала общественное мнение. Выдавала себя не за ту, кем являюсь… Я правильно сказала: выдавала себя не за ту? Так говорят по-русски?

– Именно так и говорят по-русски. Плюньте на общественное мнение, думайте о себе и о своем ребенке.

– Вы не откажетесь сопроводить меня к врачу? – спрашивает она в конце концов робко, но, кажется, слегка утешившись и приободрившись. – Нина, вы не представляете, насколько мне дорога ваша поддержка. Когда вы так хорошо все говорите, я как-то успокаиваюсь. А когда я одна, я умираю от ужаса… Вы знаете, я ведь никогда не посещала врача этой специализации…