В тот день нас задержали в школе, после занятий было какое-то собрание, придя домой, я, до ужаса голодная, сжевала ломоть черного хлеба, посыпанный крупной солью, и занялась приготовлением обеда.

Чистила у кухонного стола картошку и время от времени поглядывала в окно – просто так, вдруг кто-нибудь из девочек пройдет по улице. Или из мальчиков – мы теперь учились с мальчиками, мужские и женские школы в тот год объединили.

У нас была огромная кухня – ленинградские коммунальные кухни.

Высокое дореволюционное окно. И вот, поглядывая просто так в это окно, я вдруг увидела, как снаружи, на стыке улицы с переулком, на моего отца наезжает грузовик. Отец уверенно пересекал перекресток.

Наискосок, по диагонали. Допустим, он не видел грузовика, но как он мог не слышать его? Рамы в окне были законопачены на зиму – в России на зиму законопачивают рамы, – если он не слышал рева грузовика, то тем более не мог услышать моего крика. Хотя в последний миг мне все-таки показалось, что он видит грузовик – видит, но не желает свернуть. Не желает уступить. Высокий, крепкий мужчина. Мой отец.

Такой еще молодой. Четыре года войны, и какой войны! Сколько пуль небось просвистело рядом, сколько гранат разорвалось, сколько упало снарядов, и он, несмотря на это все, остался жив, цел и невредим, а этому грузовику позволил себя убить. Соседки долго потом обсуждали эту несуразность. Они тоже видели – многие видели: коммунальная квартира, пятнадцать комнаток, многие от нечего делать глядят в окно… Да, необыкновенный был человек.

– Пожалуйста, две кружки пива! – прошу я.

– Ну, две – это уж слишком!.. – скромничает он.

– Не слишком – учитывая, что нас двое.

– Извините, не обратил внимания! Не врубился, что вы тоже употребляете. А как на это отреагирует Армия спасения? И главное, что скажет моя законная Павлятина? Ваша приятельница, между прочим.

Необходимо считаться.

– А разве мы нарушаем ее интересы?

– Это с какой стороны взглянуть. Вообще-то конечно: птички, фиалки, воробушки – сплошная невинность… – Он обводит окрестности широким щедрым жестом.

Я замечаю – правда, чудесно вокруг, великолепно: весна, цветение, птичьи трели.

– Плюс, я полагаю, – продолжает он, – имеется какая-нибудь достойная причина для нашего свидания. Пивко – это так, для антуражу. А истинная цель… Обсудим какую-нибудь общественно важную проблему, верно?

– Я не знаю, – признаюсь я. – Весна. Уже весна. Как-то неожиданно…

А где же зима? Приятно, но вместе с тем, знаете, такое ощущение, как будто у тебя что-то украли. Несколько месяцев жизни… Только что было Рождество, и вдруг – весна. Я мечтала поехать на север, поглядеть северное сияние…

– Северное сияние, – мрачнеет он. – Случалось… Оглянитесь вокруг себя, и вы увидите, что в этом мире везде одна сплошная полярная ночь. Никакого просвета. США, Италия, Австрия и даже Австралия – весь этот так называемый свободный мир – гнусная насмешка!

Непробудная полярная ночь!

– Тогда зачем же…

– Извиняюсь, советница, я тут ни при чем, это вы зазвали меня на кружку пива.

– Я?

– Вот именно! Утверждали, что в каждой бочке содержится баррель отличнейшего пива!

Я смотрю на бочки – я утверждала? Я и не думала ни про какие бочки.

Ни про какое пиво. Действительно, громадные бочки – настоящие цистерны, бетономешалки! Составлены башней. Где мы – в остроге, в крепости? В осаде? В обороне?

– И ввели меня в заблуждение! – обижается он. – Как выяснилось, в них вовсе не пиво! В них, напротив, нечто совершенно сухое.

Первосортный сухой порох! Мы с вами, сударыня, сидим на пороховой бочке. Я бы даже сказал – на груде пороховых бочек!

– Береги-и-ись!.. – просвистывает рядом протяжно.

Откуда-то сверху летит факел, а может, ракета. Я зажмуриваюсь, пытаюсь укрыться от взрыва, – и просыпаюсь.

Какая чушь… Вот уж действительно – морока больной головы: ни смысла, ни связи – глупейшие липучие фразы… Пятиведерников.

Впился, как заноза. Будто уж не о чем больше подумать… А все оттого, что в комнате слишком жарко и душно. Вот откуда это странное свечение – над катком сияют все лампы, забыли, верно, с вечера выключить. А может, реле какое отказало. Трудно предположить, что кто-то там среди ночи упражняется в фигурном катании. Зато парк – подсвеченный парк – как на японской гравюре: светлые круги вокруг ламп, черные прочерки голых ветвей…

Телефон. Телефонный звонок в ночи… Секунду я еще медлю у окна, и в эту секунду с черных неживых ветвей, с неподвижных деревьев взвиваются в воздух сотни ворон. Будто звонок напугал их. Они не могли его слышать – абсолютно исключено, чтобы с такого расстояния вороны услышали раздавшийся в моей комнате звонок. А если бы и услышали – что им до телефонного звонка? Кружат… Все сразу, как по команде, покинули гнезда. Я и не знала, что там столько ворон…

– Мать?

Денис! Наконец-то! Ну конечно, кто же еще может звонить среди ночи.

– Да-да! – кричу я. – Ты где? Как дела?

– Все нормально, – отвечает он.

– Здоров? Все в порядке? Где ты?

– Да так, в одной деревушке в горах. Деревушка – ничего особенного, пустяк, а храм, мать, замечательный, старинный. Удивительный храм!

– В какой деревушке?

– Название, что ли? Какая тебе разница, мать? Я завтра все равно отсюда снимаюсь.

– Куда снимаешься?

– Не знаю. Не решил еще.

– Как у тебя с деньгами? Нужны деньги? – Главное, не упустить, успеть сказать самое важное – пока он не исчез, не повесил трубку.

– Нет, деньги не нужны, все в порядке, – отказывается он.

– Тебе можно написать куда-то?

– Напиши в Токио – до востребования.

– Ты будешь в Токио?

– Буду. Но не знаю еще когда.

– Как ты себя чувствуешь?

– Нормально.

Нужно спросить о чем-то таком, что ему представляется важным. Чтобы он разговорился. О том, что ему интересно.

– Тебе нравится там? Тебе там хорошо?

– Нормально, – повторяет он. – А как у тебя – здорова?

– У меня все прекрасно. Напиши мне!

– Постараюсь. Ладно, мать, пока, а то жетоны кончаются.

– Скажи номер, я тебе перезвоню!

– Не надо, пока. Будь здорова.

– Звони. Почаще звони!

– Ладно.

Отбой…

Про братьев не спросил ни слова – не волнует. Погружен в себя… Все в порядке. Ничего не в порядке… Но хоть позвонил по крайней мере.

Я держу в руке меленько дребезжащую трубку и медленно-медленно сползаю спиной по стене на пол. Персидский ковер… Где он ночует, как питается? С кем общается? Не может ведь быть, чтобы человек целый год бродил в одиночестве. Какие-то люди окружают его, учат уму-разуму. Чужие люди. Может, хорошие, а может, и плохие… Почему обязательно – Япония? Чем Япония лучше Шотландии? Или Бельгии? Тем, что она далеко?.. Там сейчас уже утро. В то время, когда на северо-западе Европы стоит глухая ночь, отданная во власть черных воронов и серых привидений, в Японии уже восходит ясное розовенькое солнце. Там все другое, даже солнце. Даже вороны и привидения другие. Это, наверно, главная приманка. Хоть бы спросила, какая погода… Говорят, там все ужасно дорого. Как он там перебивается?

Свет, этот свет – заливает всю комнату. Что-то беленькое под письменным столом. Листок. Так вот оно где – Любино письмо!

Завалилось за ножку стола. Не догадалась заглянуть… “Здесь страшно холодно. Страшно сыро. По утрам бывает такая крупная роса…” Нет, это не Люба. И не письмо вовсе… Отцовский почерк. Его почерк!

Круглый, аккуратный почерк твердого, уверенного в себе человека.

Невозможно ошибиться. Но что за странное послание? Откуда, кому?

Всего две строчки… Когда он это написал? Где? Почему я не видела раньше? Откуда он взялся, этот листок? Выпал из маминого дневника?

Но почему же я никогда прежде не наткнулась на него?.. “Здесь страшно холодно. Страшно сыро…” Где ему страшно? Где ему холодно?.. Отец, скажи, скажи: могу ли я чем-то тебе помочь? Что я должна сделать? Отец, все не так уж плохо – у тебя четверо внуков.