“Вывел Дюк Степанович коня доброго, на коня руки накладыват – у коня туша гнётца…”

Забавно – Любина мать так писала: “Уж и не знаю, доча, доведёца ли нам свидеца да и когда”. Разглядывая эти ползшие враскорячку по тетрадному листику грустные строки, я сокрушалась о малограмотности простого русского народа, а причина, вероятно, заключалась не в малограмотности, а в том, что обитала эта крестьянская женщина не у стен Зимнего дворца, а у кромки дальнего Зимнего берега. Где и былины, и дедовские речения слагались по иным правилам и понятиям. Люба тоже как-то написала мне (но это в шутку): “Ты только не вздумай, девка, в Москва-то реке топитьца, давай ворочайся домой, и не кручинься, родная, все у нас образуитца”. Это когда я очень убивалась из-за того, что не прошла по конкурсу в Московский геологический институт…

Между прочим, пора уже мне “сдаваца” – “признаца”, что письмо ее не дочитано и безнадежно потеряно. Вот хоть бы сейчас взять да и написать, благо все равно бездельничаем – ломаем комедию, тянем кота за хвост, ждем дурацкую комиссию. “Извиняюсь, свет ты мой, Любовь Алексеевна, не дочитала я твоего послания – то ли дети куда задевали, то ли собака сжевала. Не обессудь. Если было там что важное, не прогневайся, потрудись, опиши заново…” Правильно. Разживемся парой чистых листиков и напишем. Пойду спрошу у Паулины.

Однако в тот момент, когда я приподымаюсь со стула, за спиной у меня звучит вопрос:

– Зачем вы сюда приехали?

Позы не изменил, взгляд нацелен в окошко.

Можно, в принципе, и не отвечать.

– Куда? В библиотеку?

– Нет, в эту страну…

– А вы?

Поворотил наконец буйну голову и в раздражении слегка отпихнул свои записи.

– Это у вас так принято – у вашей нации – отвечать вопросом на вопрос, да?

– Решила поворотить свою жизнь под западну сторону.

Вскипел:

– Вонючая лужа эта ваша западная сторона! Извините, конечно, за выражение. Не за библиотечным столом, как говорится, будет сказано.

– Почему же? Выражайтесь на здоровье, – откликаюсь я. – Только, мне кажется, вы повторяетесь. Мы уже обсуждали эту тему. – И твердым шагом направляюсь к столу выдачи книг.

– Вы, верно, спешите, вы должны уйти! – пугается Паулина. – Не понимаю, почему они запаздывают!

Я заверяю ее, что нет, не спешу, готова сидеть сколько потребуется – если только она будет столь любезна и снабдит меня несколькими листами писчей бумаги.

– О, конечно, конечно, – радуется она и выдает мне целую пачку бланков с библиотечным грифом.

Ничего, сойдут. Даже солиднее.

– Что ж такого, что повторяюсь? – продолжает Пятиведерников, дождавшись моего возвращения. – Наболевшая тема. А может, навязчивая идея. Русский эмигрант имеет право на навязчивую идею. А сторона действительно вонючая. По абсолютной шкале ценностей – гнусная, лицемерная, лживая, ультракапиталистическая!

– Так уж и гнусная! – перечу я. – Воплощенная мечта всего человечества.

– Что ж, – изрекает он, – остается только посочувствовать этому человечеству. – Но после некоторой паузы сдается: – Не исключено, разумеется, что остальные еще хуже…

Студентик бросает недовольный взгляд в нашу сторону.

– Вы мешаете людям постигать истину.

– Таково мое призвание – мешать людям. Жизненный принцип: не живи сам и не давай жить другим. Верно, верно: торчу тут у всех как бревно в глазу, Павлинку бедную забижаю, бездельничаю, пьяное существование веду, наращиваю бесцельно прожитые годы. Все, что ни делаю, – все скверно. Достойно осуждения!

Студентик, сгребши в охапку литературные источники, перебирается на противоположную сторону зала – подальше от нас.

– А все почему? Никто не дает положительного направления. Нужно дать человеку положительное направление. Указать неприкаянному его местечко. Неужто во всей этой уютненькой раскладочке, в этой дивной мечте человечества, не сыщется зазора для одного нечаянно забредшего изгнанника? Какой-нибудь складочки в королевской мантии? А? Тепленькой норушки в этом вашем протухшем болотце – хрю-хрю? А?

– Слово “зазор” в русском языке имеет двоякое значение, – сообщаю я.

– Из былин вычитали?

– С детства умудрена. И потом, насколько мне известно, свое местечко люди обязаны отыскивать сами. Разумеется, не пренебрегая помощью друзей, знакомых, родственников и прочих благожелательно настроенных людей. Ищите. Вы свои таланты и возможности лучше знаете.

– Бросьте, никаких особых талантов не требуется! Хрюкать и нахваливать помои – много ума не надо.

Паулина издали, с верхотуры своей ползучей стремянки, бросает умоляющий взгляд в нашу сторону: “Соблюдайте тишину!”

Она права, нужно иметь совесть. “Тут они стали на спор подходить… Князья и бояры стали боротьца, и Дюк Степанович всех повыметал…”

Что за странное имя – Дюк? Неславянское какое-то… Или это прозвище? Но ведь Степанович?

– А некоторым не хочется хрюкать, – не унимается мой сосед. – Все хрюкают, а меня вот, представьте, не тянет. Все тешусь, дурак, надеждой, что где-то, хотя бы в какой-нибудь Санта-Элула-лиа-дель-Рио, имеется праведное устройство.

Я вынуждена признать свое ничтожество: Санта-Элула-лиа… Да еще: дель-Рио – это надо же умудриться такое выискать и выговорить! Однако насчет праведного устройства – сомневаюсь. Никогда не видела этого дивного местечка со столь затейливым названием, но догадываюсь, что и там не все стопроцентно благолепно и благополучно. Наше личное несовершенство служит порукой тому, что праведное устройство в этом славном мире недостижимо.

Захлопнул и пришлепнул ладонью почтенный журнал, не удовлетворивший его, Пятиведерникова, читательского спроса, и устремил свой внутренний взор за пределы читального зала. Но и там, как видно, не обрел утешения.

– Нелюди! Приложения к кошелькам. Замечали? Передвигается в пространстве добротный пухленький кошелек, а к нему приложено нечто на двух ногах. Собрание мышц и жил, которое позволяет кошельку совершать необходимые манипуляции. От слова “мани”! Наскребывать наварец. Каждому кошельку – собственный биологический движок. Двойная функция: наращивание капиталистического жирка и охрана накопленного от посягательств преступных элементов, желающих присвоить кошельковые сокровища. Правильно – иммигрант тут особо опасен: так и жаждет запустить свою костлявую озябшую лапу в чужую мошну.

– А Паулина – разве не исключение? – напоминаю я. – Она ведь бессребреница. Борец за справедливость.

– А как же! – воодушевился, вскинул голову и глянул в сторону своей супруги, хлопочущей теперь у главного выставочного стенда, главной своей гордости: книжные новинки и бестселлеры. – Павлинка – да, готова на подвиг: выклянчить очередную подачку на страждущих. Не для себя – для ближнего. Клянчить на ближнего – благородно! Возвышает. Придает смысл существованию. Представляете, некий падший и загнанный в угол поганец от нее зависит. От ее расторопности! От ее благодеяний. Пусть неведомый и на большом расстоянии, но зависит. Власть! У блохи собственная собака.

– Это вы, что ли, собака? – пытаюсь я уточнить.

– И не такая уж, между прочим, бессребреница, – игнорирует он мою язвительность, – тоже имеются кой-какие подкожные накопления. Банковские программки. Тоже живем по правилам. Скупа как черт!

– Вас послушать, так любому доброму побуждению можно приискать подлую подоплеку.

– Сильно и стараться не приходится, – усмехается он. – Добрые побуждения! Вам, как своему человеку, можно сказать, близкому к дому, могу доверить один производственный секретик. Ваша приятельница получает тут некие, и не такие уж, между нами, мелкие суммы по доверенностям от российских диссидентов – проталкивает в печать их великие нетленные сочинения, драгоценные для западных кровопийц материалы, порочащие советский строй, и имеет с этого неплохой наварец. Денежки со всей Европы стекаются. Из-за океана тоже. А вот куда они утекают, это, так сказать, отдельный вопросец… Весь расчет теперь на то, что КГБ сгноит-таки преследуемых авторов в психушках и разного рода исправительных заведениях. Тогда и концы в воду.