Тракторы стояли на загонках, размеченных колышками. Лемеха, сверкавшие на солнце, нависали над желтой стерней, сквозь которую зеленели молодые сорняки.

– Мне первое место не присудят! – сказал отец. И мельком взглянул на

Митю. Будто не сомневался, что завоюет его.

Конечно, Митя и сам понимал, что дело не в мастерстве, а в авторитете человека. Что ни говори, а было на репутации отца пятно – украл из колхоза зерно, буянил иногда спьяну в общественных местах.

Теперь он не пьет, работает хорошо, но как доказать, что он не хуже других? А то, что отец сидел, – у него это на лице написано. Такое не стирается никогда.

Пить отец бросил по весне, три месяца назад, после того, как отсидел пятнадцать суток за хулиганство. Он дал сыну слово, что пить больше не будет – совсем! Ни по праздникам, ни тем более в будни. Митя в настенном календаре числа карандашиком обводит – трезвые отцовские дни. Отец иногда подходит к календарю, смотрит на эти кружочки, а в чем дело – не поймет. Но чувствует, что эти кружочки имеют к нему прямое отношение.

Никуда не ездил лечиться, не кодировался, не заговаривался у знахарок, а просто сказал при матери, не глядя ей при этом в глаза: не хочу больше жрать эту гадость! Перед ним в тот вечер стояла тарелка с обыкновенными щами, но мать и сын поняли, о чем идет речь.

Для отца, молчаливого человека, короткая фраза вмиг стала зароком, почти клятвой. Мать, подававшая ужин, ничего не ответила, лишь как-то странно рассмеялась.

Первый приз… Почему вопрос о первом месте так сильно волновал этого коренастого угрюмого человека? Он так спешил на соревнования, что даже не заметил птичку, потерявшую по его вине птенцов. Сурки и облезлые зайцы, поселившиеся в бескрайнем бурьянном просторе, прыгали из-под колес трактора в разные стороны… Кепку сегодня другую надел – не старую, с выгоревшим мятым козырьком и оторванной пуговичкой на макушке, а новую – восьмиклинку.

Главный судья, тощий старик, какой-то там заслуженный агроном, знаток почвы и всходов, вышел на поляну, зажимая в ладони шелестящие бумаги, помахал ими в воздухе:

– Начинаем, товарищи!.. – и приказал участникам соревнований построиться в шеренгу.

Трактористы переглянулись – давно уже никто не называл их

“товарищами”, почитай с самого прошлого века. Они долго и неуклюже выстраивались, шутливо подталкивали друг друга.

Главный судья дребезжащим голосом рассказал, как надо правильно пахать, чтобы занять призовое место. Если что не так, нарушителей с поля долой! Отцу старик сделал замечание: не кури, когда находишься в строю!

– А я тут у тебя не в армии! – Отец, криво усмехнувшись, наклонил голову, словно закоренелый второгодник, опустил ладонь с зажатой сигаретой вниз и, слушая задание, украдкой делал затяжки, выпуская дым в спину переднего тракториста. Ворчал раздраженно: дескать, настоялись мы в разных шеренгах…

– По машинам! – скомандовал судья, закончив нескладную речь о свойствах почвы.

Пахари вроде бы неспешно, но на самом деле торопливо и с затаенным азартом двинулись каждый к своему трактору.

– Не подкачай, Керосин! – послышался знакомый басовитый голос.

Отец даже не оглянулся, хотя напутствовал его не кто иной, как сам председатель колхоза – пожилой и нервный Тарас Перфилыч. А Керосином отца прозвали за вспыльчивость.

Митя первым вскарабкался в кабину, уселся на хрусткое сиденье.

Вылезшая в дырку пружина уперлась в бок, пришлось отодвинуться к двери.

Следом, тяжело дыша, забрался отец, положил ладони на выщербленный пластик руля, взглянул на сына с заранее торжествующей улыбкой:

– Ну что, поехали? Сейчас они узнают, где Керосин, а где простая вода!..

Старик-судья в начищенных до блеска хромовых сапогах вышел на стерню, сделал отмашку флагом: старт!

Моторы взревели, тракторы дергались, плуги вспарывали зелень молодых сорняков.

Появились грачи, запрыгали вдоль свежих грядок, шустро заработали клювами.

Отец на старте замешкался: двигатель сначала не хотел запускаться, потом взревел, под кабиной задребезжало, зазвенело – того и гляди, полетят во все стороны шестерни. А скорость никак не хотела включаться, скрежетала, как оглашенная, зеваки даже попятились от кромки поля.

– Да ехай ты, мать твою!.. – выругался отец.

“Кировец” привычно дернулся, заворочался, словно старый конь, приговоренный “на колбасу” и желающий доказать, что он еще хоть куда, рванул вперед, будто подстегнутый кнутом, утробно заурчал.

Дым выхлопной трубы лез в кабину, щипал глаза – у Мити даже слезы навернулись. Отец до отказа давил на газ, выжимая лошадиные силы.

Над капотом клубился нагретый воздух, окружающая природа качалась в такт с машиной. Сквозь струи горячего газа, как через линзу, был виден удлиненный старик-судья, с важным видом парящий над землей, будто джинн из восточной сказки. Казалось, не отец управляет машиной, но она сама из последних сил сражается за первое место.

– Иди же ты, скотина, ровнее… – Отец резко вращал туда-сюда руль. В этот момент он побледнел, но смотрел на поле уверенно, даже чуть насмешливо. Удовлетворенно крякнул – трактор встал в борозду с нужной точностью.

Митя оглянулся – поле радовалось плугу, провисая лощинами, подставляясь бугорками в цветах раннего лета. Сколько еще бурьянных полей надо вспахать таким вот стареньким надорванным “Кировцам”, чтобы вновь, как поется в песне, заколосились хлеба! Заброшенные гектары ждут пахарей, опомнившихся трезвых отцов, берущихся за работу с затаенной радостью.

Все удивительные месяцы своей фантастической трезвости отец почти не был дома: поле, трактор, мастерская, раз в неделю баня с парной, откуда приходил с покрасневшим усталым лицом, хранившим выражение внезапно обретенного одиночества. Он пополнел, постарел, в движениях появилась замедленность.

…Первыми допахали загонку, подняли плуг, отец заглушил мотор.

Митя прыгнул из кабины на землю, показавшуюся вдруг твердой, несмотря на буйство травы, словно за сорок минут совсем отвык от земли – жесткой, как поверхность чужой планеты.

Отец обеими руками срывал прошлогодний бурьян, прицепившийся к плугу. Подошел Батрак, держа под мышкой пачку нерозданных прокламаций, допил заграничный напиток, с сожалением выбросил пластиковую бутылку.

На активисте чистые спецовочные брюки с отпечатавшимися следами кроватной сетки – таким способом он их разглаживал. На ногах кем-то подаренные зеленые штиблеты детского размера с металлическими поржавевшими пряжками.

Эти штиблеты странным образом напоминали о прежней стране, об огромном Советском Союзе. От той страны остались старые “Кировцы”, стертые поржавевшие плуги и непонятные типы, вроде Батрака, обутые в разношенную обувь и рассуждающие о политике. А еще остались отцы, уцелевшие пахари с затаенно-угрюмыми взглядами. Люди-загадки, сельские роботы, в которых, по словам Профессора, заключен никем не понятый “смысл труда”.

Появился Тарас Перфилыч – веселый, чуток выпивши, пыхтит задиристо, словно молодой. Белая капроновая шляпа сдвинулась назад и чуть набекрень, седые волосы полощет ветерок.

– Чего вынюхиваешь? – Председатель грозно уставился на Батрака. -

Опять, небось, высмеешь нас всех в своей областной партийной газетке: дескать, сельские чиновники вновь ввели “социалистическое соревнование” среди механизаторов?..

И, забыв о Батраке, начал расспрашивать отца про установку плуга: молодец! сорняки все повалил, земля на загонке сплошь черная! Как сумел?

Отец что-то объяснял своим глухим голосом, смущенно покашливал в кулак – показывал жестами.

Тарас Перфилыч пыхтел, покачиваясь крупным телом, внимательно смотрел, удовлетворенно кивая головой, придерживая на ветру капроновую шляпу. То ли шляпа была велика, то ли голова старого председателя уменьшилась в размерах.