Повесть

Случилось это в разгар сева. Митин отец, Иван Звягин по прозвищу

Ванька Керосин, как на грех запил, попал в милицию. Поехал в райцентр, выпил лишнего, буянил в пивной, и в результате угодил на пятнадцать суток. А тут, за речкой Чернавой, надо срочно пахать клин весновспашки. Людей не хватало, и надоумили председателя пригласить

Батрака: парень-то, вроде бы, городской, поймет, что к чему.

Прозвище обидное забыли, Робертом стали величать – так он назвался, когда впервые очутился в Тужиловке. Он даже слегка возгордился. Ему казалось, что на пахоте будет легче, чем на ферме, где ухаживал за скотиной. Научили запускать двигатель, показали рычаги в кабине, и поехал он по селу, как всамделишный механизатор, даже Тарас

Перфилыч, председатель, залюбовался: ишь, как, дьявол, выворачивает!

Видна городская ухватка!

Завидев Митю, Батрак высунул из кабины чумазое лицо:

– Я теперь вместо твоего папашки – передовик! А твой папахен сидит в каталажке, вот тебе и “Союз нерушимый!”…

В деревне знали, что отец Мити часто по пьянке напевает слова гимна бывшего СССР. “И когда он только успел выучить эти слова? – удивлялся народ. – В тюрьме, наверное, когда сидел три года за украденное из колхоза зерно…”

И возомнил Батрак себя настоящим земледельцем, старательно пахал день, другой, третий, а на четвертый не заметил, как из поддона двигателя масло вытекло.

– Ты хоть на приборы-то смотрел? – спросили у него.

– А как же! – отвечает с гордой неприступностью. – Я видел, как стрелка мандраж играет, думал, она тоже радуется ударным темпам. И сказал я сам себе – не будь я Робертом, если я не допашу этой загонки…

И допахал!..

– Балда! Прибор тебе знак давал, что мотор перегрелся… Эх ты, чудак

“партейнай”! Это тебе не листовки раздавать – пахота ума требует…

Батрак презрительно поджал губы. Это, мол, ты по праву начальника надо мной издеваешься. Моя партия пока еще слабая, не может меня защитить…

Работать некому, и Батрака пересадили на колесный трактор – барду возить со спиртзавода. Дня два поездил – встал. В чем дело? Мотор не тянет, чихает, “нету в ем мощи”! Свои мужики смотрели, инженера привозили – пропали лошадиные силы! Делать нечего, поехали в милицию

– отпрашивать Митиного отца на пару часов, чтоб мотор посмотрел. На председательской “Волге” помчали.

Митя помнил тот хмурый весенний день. Отец вылез из машины помятый, небритый, озирался дикими глазами, словно никогда не видел кирпичных стен мастерской и утоптанной земли вокруг нее, где вразноброд стояла техника и валялись разные железяки. Не поздоровался, лишь кивнул всей честной компании. А народу возле мастерской собралось изрядно, человек двадцать. Дезертир Никиша, просидевший сорок лет в подвале, чтобы не ходить на войну, и тот пришел, моргая на ветру водянистыми воспаленными глазами.

Маленький, ростом со школьника, милиционер снял с отца наручники.

Отец, не поднимая лица, внимательно разглядывал красные полоски, оставшиеся на запястьях, машинально потер их, посмотрел вокруг пустыми глазами. Но сына заметил, отвел взгляд, горько усмехнулся.

Милиционер строго взглянул на арестанта снизу вверх, строго кашлянул, поправил фуражку.

Отец стряхнул с мятого пиджака невидимые крошки и, уже ни на кого не глядя, подошел к трактору, нелепо выворотившему передние колеса, забрызганные свекловичными выжимками. Сдвинув на затылок кепку и мыча мелодию гимна, с прищуром взглянул на внутренности машины.

Попросил чистую тряпку, вытер медные трубки, взблеснувшие в свете пасмурного дня. Пальцы нервно подрагивали, нащупав что-то важное.

Запустил для проверки мотор, прислушиваясь к чередованию выхлопов, хмыкнул.

– Черт приблудный, топливный патрубок перекинул с одного цилиндра на другой! – с негодованием воскликнул отец. – И как только додумался!.. Эх ты, Батрак!

– Я не Батрак, я – Роберт! Я требую, чтобы меня называли тем именем, которое записано в паспорте, который я потерял… Стоит ли удивляться, что не работает трактор, если вся гнилая система рушится, погребая под собой вас, потомков крепостных. У вас ведь и осталось лишь упорство да разбитые тракторы… Подумаешь, мотор он заставил крутиться. Да я со временем заставлю работать вашу психологию в соответствии с духом нашей партии. Наша партия, придя к власти, закупит японскую технику, которая не будет ломаться, за штурвалы мы посадим нормальных рабочих из Азии. Выродки, вроде вас, уцелевшие по деревням, никуда не годятся…

Председатель обратился к милиционеру с просьбой: оставить Митиного отца на поруки. И на Митю покосился невразумительным начальственным оком. Была в этом взгляде просьба: помоги, паренек, батьку твоего наставить на путь истинный! Ведь золотой мужик пропадает. Видишь, как я за него хлопочу?

Милиционер кивнул детской головой в большой фуражке. Он предполагал такой вариант и заранее подготовил акт о досрочном освобождении тракториста из-под стражи. Тарасу Перфилычу надлежало расписаться в акте, что он и сделал небрежным росчерком, всматриваясь в документ с барским прищуром ресниц.

Отец, выполнив регулировку, сел в кабину, запустил двигатель, тронул с места – вот она, моща! Зеваки пятились от шустрой машины, а

Никиша, подслеповато моргая, на всякий случай перекрестился.

– Стой! Вылезай!.. – неожиданно рассердился Тарас Перфилыч и, подойдя к отцу, распахнувшему дверцу, стиснул ему руку выше запястья, где был заметен след от наручников. Выдернул тракториста из кабины – тот едва устоял на ногах. Пальцем указал на Митю, произнес внушительным голосом:

– Вот твой сын, иди к нему!..

Перед тем, как пойти домой, отец обернулся к Батраку, погрозил пальцем: к трактору чтоб близко не подходил!

В тот день мать была на обеденной дойке, и Митя сам кормил отца разогретой перловой кашей. Налил стакан молока. Отец ел, но без аппетита. Кашу он терпеть не мог, а другой еды в доме не было.

Крупинки перловки падали с ложки, щелкали по клеенке стола.

– Я отсидел в каталажке девять дней, и она ни разу не проведала меня…

– произнес он задумчиво. Хлебнул молока из стакана, но проглотить так и не смог – белая каемка пролегла меж губ, он сморщился, дернул кадыком: – Сынок, поверь, я больше никогда не буду пить…

Митя подложил дров в печку, и наблюдал, как закипает чайник.

– Завтра последний клин досевать: на Яркином бугре гектаров пятьдесят осталось. – Отец вздохнул, не глядя на жену и сына. – Батрак бастует, дескать, работа на земле расходится с его политическими убеждениями.

– А на остальных двух сеялках кто? – спросила мать.

– Обещал помочь азербайджанец Оглы, который на току на зерносушилке работал, да еще Фекла.

– Опять Фекла? – скривила губы мать. – Она сама пьет и других спаивает… И что же ее, паразитку, тянет на этот сев, в пыльное поле, в этакий ад?

– Она привычная к этому с малолетства, – заступился за Феклу отец. -

Ни одной весны не пропускает, она с детства в поле… Мне бы завтра один день прорваться – и все! – Отец снова взглянул Митю: – Без севаря огрехов наделаю…

– Не смотри на него так! – рассердилась мать. – Какое ему дело до твоего ярового клина? Иль он от урожайности вашей что получит, или ты сам чего заработаешь? Сеяли всю жизнь с огрехами, и ничего… Зови третьим еще какого-нибудь иностранца, авось как-нибудь посеете.

– Зерно элитное, на вес золота, председатель, Тарас Перфилыч, эти зернышки в долг покупал, надо посеять хорошо.

– Почему твой сын должен отдуваться за какого-то Батрака, который всю жизнь бастует. У Мити будет другая, не наша жизнь.

Отец молча хлебал разогретые щи. Мать отрезала кусок твердого позавчерашнего хлеба, купленного в автолавке. Слышно было, как в щели окон пробиваются струйки апрельского ветра.