Вдруг откуда ни возьмись явился куратор Майский. По ящику сообщил, что “Оранжевый мальчик” якобы украден, а также намекал на мое прошлое. Я, собственно, прошлого не скрываю, но Майский мэра обслужил. Всем понятно, что выпад политический. И показал картинки.

Я сразу сел звонить. Юля меня подвела: на куратора у нее выхода не было. Всю неделю настроение было паршивое, пока у Майского в галерее крыша не рухнула. Он подумал плохое и снова в телевизор сунулся: криминальные элементы лезут в культуру. Сам ты элемент! Я пригласил

Майского в свой фонд, принял по-царски, предложил помочь с ремонтом.

Этот больной на всю голову кривлялся, благодарил, а на пороге вдруг объявляет: “Ганшин мой друг, меня за него чуть жизни не лишили, картин его тебе не видать, даже не мечтай”. Ну, это мы еще увидим!

Картинки у Майского были уже последние, Ганшин действительно бросил писать, потому что рисование картинок не приносило этому гордому человеку денег. Это более чем странно, потому что за одну из его картин, “Городовой”, мне давали 15 тысяч долларов. В настоящее время

Ганшин благополучно работает дизайнером на мебельной фабрике, и картин его в свободной продаже практически не встречается.

Певец закрыл папку, уронил ее на пол и задумчиво подошел к пианино.

Хотелось петь.

Анна никак не могла успокоиться из-за диспетчера. С Петровичем она примирилась, поняв, что человек был не в себе, но диспетчер замолчал. Больше не разговаривал, а только смотрел. Взгляд был тоскливым, как у больной собаки. Кроме того, должна была прийти

Сашка, а как оправдываться за порезанную картину, Анна не имела понятия.

Дочь явилась сама не своя. И только сели за стол чай пить, как явился Петрович.

– Олег Петрович Зубов, – представился он на пороге.

– Только этого не хватало, – вскочила Александра. – Вам тут делать нечего, Олег Петрович! Идите, откуда пришли.

Анна оцепенела от Сашкиной дерзости.

– Если вы из-за картины…

Старик сморщился, как от зубной боли, но решительно снял ботинки, прошел в кухню и сел на табурет.

– Я Анне Григорьевне уже говорил, что готов компенсировать ущерб…

– Да? – удивилась Сашка. – И чем же?

– Ну… в общем… Как скажете…

– Вы нам полсада сожгли, – заявила Сашка. – Квартиру разгромили.

Лишили ребенка отца. Майского завезли в лес… И после этого заходите в дом как ни в чем не бывало! Чем вы собираетесь это компенсировать?

Петрович потерянно оглянулся на Анну, а Сашка продолжила:

– Ну да это ладно, дело прошлое. Сейчас другое. У вас семь картин

Ганшина.

– Шесть. Одна копия.

– Вы же взрослый человек, – тихо проговорила Саша. – Это авторский повтор, сделанный самим художником. Та же самая картина. Той же кистью, той же рукой. Поймите, это не подделка.

– Не бывает одинаковых картин, – хмуро отозвался Зубов. – Одна – ненастоящая.

Саша вдруг вспомнила, как однажды в Крыму незнакомый парень пожаловался, что она испортила ему отдых. Что до странности похожа на его невесту. Он тут гулял перед свадьбой, а Саша мешала, упрекая всем своим видом. У каждого есть двойники. Бог пишет историю буквами, его буквы – люди, птицы, камни, деревья. Если она буква

“Ф”, то ей встретится не так уж много дублеров и копий, а если “А”?

– А близнецы? – возразила она. – Один ребенок тоже ненастоящий? В природе так бывает.

– Тут не природа. Они осознанно.

– Осознанно. Пусть. Вы когда-нибудь бывали в безвыходном положении?

Петрович поднял на нее усталые глаза и снял очки.

– Во всяких бывали. Не учи меня, ладно? Сорвался я, причинил вред, – он покосился на Анну, – хорошей женщине. – Проси компенсацию. Ей не хотел, хотел наказать.

– Вас утешит, если я скажу, что художник бросил писать? Что он…

Петрович положил свою руку на Сашину. Она смолкла.

– Тихо. Не заводись. Неделю нервами мучился. Сейчас отпустило.

Резанул – и понял, что все зря. Картин я все равно не понимаю. Ни детям моим, ни внукам они не нужны и вряд ли пригодятся. Мне только напоминают про обман. Зря я их покупал, да еще надули. Слушал советчиков. Посуди сама.

Петрович повернулся к Анне и разговаривал с ней.

– К примеру, “Цирк”. Зрители в масках, дети жирные, тоже в масках, а лошадь на арене худая, белая, страдает. И на спине у нее клубок людей, тоже в масках. Намек понятен, кто зверь, кто человек. Или

“Яблоки и цветок”. Приглядишься: яблоки – груда черепов, а сломанный цветок – птица с длинной шеей. Тоже намек. И все мрачно. А “Дерево и две лодки”? Говорить нечего. Смотришь – такая тоска за горло берет, что хоть вешайся. Зачем это мне? Зачем в картинах такая тоска?

Анна согласно кивала, а Саша думала, ну какой же идиот Майский.

Какой дурак! Он воображает, что Бондаренко с Зубовым сцепились из-за картины!

– Ну, в общем, – подвела итог Саша, – вы отдаете нам эти картины, а мы вам дачу.

– Да ты что? – возмутилась Анна.

– У меня их три… – сказал Петрович. – Три дома за городом. У меня же трое детей.

– Саша, – не вытерпела Анна. – Ты, часом, не заболела? Вид-то никудышный. И говоришь пустяки одни…

– Пусть забирает, – вздохнул Петрович. – Безделки это. Кастрюли германские тоже могу отдать.

Анна после ухода дочери не знала, что и думать. Только глядела на

Петровича с грустным изумлением и еще радовалась, что Сашка пропустила мимо ушей слово “резанул”.

Петровича она почему-то жалела и с тоской глядела в окно напротив, когда он не приходил.

Там, под его кухонным абажуром, шла обычная жизнь, изо дня в день одна и та же. Подрастали дети, делали ремонт, приносили на Новый год елку, мыли посуду, ссорились, и потом все сначала, по кругу, пока старики не оставались вдвоем, и этот союз двоих, еле справляющихся с жизнью, и было все, что от нее оставалось. Две сухие пустые скорлупы от ореха, съеденного дочиста. Не дай бог, если твой старик умрет, тогда и былого нет. Ничего не доказать – то ли жил, то ли привиделось. Анна поежилась, вспомнив Ленины похороны. Полное кафе жующих и пьющих, и никому нет дела. Никто не заплакал, не загрустил…

– Ты, Петрович, зачем картины отдал?

– Неживое это, – отмахнулся он. – Никчемное.

Анна встала, молча принесла из комнаты “Диспетчера” и поставила перед ним.

– А это тогда как понимать?

Уже и без лупы было видно, что мужик на картине исхудал, заострился лицом и теряет облик человеческий.

– Краска некачественная, осыпается, – заявил Петрович и хмуро отвернулся от картины.

– Конечно. Если ножом чиркать…

– Сто раз уже сказал, что компенсирую… Чего тебе еще? – взмолился

Петрович.

– Давай ужинать, – вздохнула Анна.

Зубов ел пшенную кашу и раздумывал, сказать Анне или не сказать, что он уходит из дому. Невестки между собой каждый день лаялись и мужей заводили, поэтому сыновей с дочерью тоже мир не брал. Дома, что он им расписал, оказались неподходящие. Всем было мало, все несправедливо, все не так и не эдак. И для кого он покупал огромную квартиру, чтобы вместе жить? Для кого не женился, чтобы не приводить детям мачеху?

– У меня дома ад, – сказал он, глядя в тарелку. – Зависть, склоки.

Жить нельзя. Старому так вообще невмоготу, а моложе я не стану.

– Надо же, – удивилась Анна. – А я тебе из окна завидую, мол, семья у человека.

– Зоопарк, – не согласился Петрович. – Картины я назло отдал. Уйду из дому совсем…

– А где жить будешь? – удивилась Анна.

– Где-где… В лесу с ружьем и собакой.

– А я ведь тоже одна, – сообщила Анна. – Хочешь, на нашей даче живи, если свои растрепал. Муж покойный строил. Деньги платил, а картины отдал за просто так. Александра неизвестно, как с ними поступит, да только с добром попрощайся. Не вернет. У нее насчет картин пунктик.

– Анна покрутила пальцем у виска.

Петрович, глядя в кашу, считал, сколько всего случилось, чтобы им встретиться. Первое, чтобы его художник обманул. Второе, чтобы квартиры окна в окна оказались и он диспетчера увидел. И чтобы сегодня Александра взяла картины и не встревала в их отношения. Но главное, что женщина оказалась хорошая. Можно с ней спокойно и в парке гулять, и огород сажать, и водку пить с солеными помидорами.