– Нет.

– Я не могу ее искать, нет оснований.

Павел Егоров молчал. Сигарета погасла в его пальцах.

– Вид у вас запущенный, лицо небритое, изо рта пахнет. Так нельзя.

Возьмите себя в руки.

– Не хочу.

Вечер был теплый. Шумела листва под ветром. Доносилась откуда-то музыка.

– Может, она вернется, – пожалел Павла Василий Иванович.

Он посмотрел на него больными глазами. Сунул в рот погасшую сигарету. Василий Иванович чиркнул спичкой, поднес огонек.

– Когда младенец умер, я даже обрадовался. То есть нет, конечно. Я просто подумал, что теперь нас опять двое, что все как прежде, и ей меня достаточно. Но как прежде не бывает.

Долго они сидели под гаснущим небом. Колюня устал смотреть из окна на красные огоньки их сигарет и лег спать. Павел Егоров распрощался, когда в пачке не осталось ни одной сигареты. Василий Иванович проводил его до калитки. И смотрел вслед, пока он не свернул с дорожки.

Месяца через полтора в отделение к Василию Ивановичу зашел сосед

Павла Егорова Лапиков Александр и предупредил, что Павел Егоров сходит с ума, так как беспрерывно слушает голос своей жены, записанный, видимо, на магнитофон. Голос этот доносится из открытых по летнему времени окон. Ничего больше Павел Егоров не делает, заказы не принимает, питается неизвестно чем. Александр Лапиков готов был оставить заявление в письменной форме, но Василий Иванович сказал, что это не требуется, и устный его сигнал принят к сведению.

Дом Павла Егорова молчал. Из открытого окна не раздавалось ни звука.

Василий Иванович отворил калитку и вошел. Дверь в сарай под старой яблоней была закрыта на висячий замок. Дым не шел из трубы. Сад зарос, одичал, пришел в запустение.

Василий Иванович поднялся по ступеням крыльца и постучал. Никто не отозвался. Василий Иванович толкнул дверь, она подалась, и он вошел.

В комнате было сумрачно. Павел Егоров лежал на диване ничком. Дышал прерывисто. У дивана валялась пустая водочная бутылка. На столе стоял уже виденный Василием Ивановичем магнитофончик. Участковый подошел к нему и нажал кнопку. Раздался голос Катерины:

"…Мы в одном классе учились. Он заболел в конце восьмого. Я к нему пришла навестить…"

Василий Иванович взглянул на поднявшего измученное лицо Павла и нажал "стоп".

– Вы извините.

Павел сел и потер заросшее щетиной лицо.

– У вас дверь открыта. Вошел и вижу – знакомая штука. Рука сама потянулась… Как вы это записали?

– Как все. Включил на запись.

– Не может этого быть. Вас тогда не было, когда Катерина эти слова говорила – мне.

– Ну, значит, я на автоматическую запись поставил, на время, а магнитофон спрятал. В конце концов, не все ли равно?

– В общем – действительно.

Василий Иванович сел у стола.

– Но мастерство ваше все-таки удивляет. Что ни говорите, не каждый может такой магнитофон сладить, который включается, когда вы пожелаете, и записывает, что вам угодно. Хотя бы даже то, чего нет.

Удивление и страх проявились в глазах Павла.

– Например, та запись, где наша Евдокия Касымова разговаривает с

Валентиной. Записали вы их разговор – по вашим словам – прошлым летом, то есть в 1981 году, а произошел он, как выяснилось, в

1978-м. И произойти позже никак не мог, так как упомянутая Валентина умерла в том же, 1978-м.

Василий Иванович вытащил, не спеша, сигарету. Чиркнул спичкой и, не донеся еще огонек до сигареты, спросил:

– Как вы это делаете?

Через несколько часов Лапиковы, Александр и Марья, увидели, как участковый выходит из дома Павла Егорова. Как и когда ушел из своего дома сам Павел Егоров, они не заметили. Видимо, это произошло ночью.

Дверь в доме Павел оставил открытой. На столе нашли записку, что он ушел искать жену. Магнитофон не обнаружили. В сарае все было в чистоте и порядке. Как обычно.

Объявлять Павла Егорова в розыск Василий Иванович посчитал излишним.

О чем ему рассказал Павел, открывать кому бы то ни было посчитал излишним совершенно.

Как он пришел к этой идее, это можно догадаться. Наверное, был дома проигрыватель, черные пластинки в конвертах. Пластинка кружилась, игла опускалась острием в бороздку, звучал голос. Или просто музыка.

Черный круг, немой предмет, имеющий свою память, пусть однообразную.

В конце концов бабушка тоже рассказывала одни и те же истории: о том, как монашки приходили в деревню, или о том, как мать варила варенье в медном тазу на костре прямо под яблоней, или о том, как на школьном крыльце стоял лотошник и продавал тянучки за мелкие деньги.

Бабушка помнила, и пластинка помнила, все имеет свою память, не только человек, но и всякая вещь. Стул, к примеру, или монета. И чем старше вещь, тем больше помнит. Вопрос, как эту память пробудить.

Для пластинки существует специальный прибор с иглой, для фотопленки существует темная ванная, фотобумага, корытца с проявителем и закрепителем. Он видел, как на белом глянце проявляется изображение, отпечаток. И он думал, что можно создать такой прибор, который откроет глазу и слуху человека память любой вещи, память камня или память пустого бумажного листа.

Идея скорее поэтическая, но он сумел ее материализовать.

– Люди живут в тишине и покое, их время занято беседами, чаем, игрой, их труды не обременительны. Не бывает ураганов, землетрясений, войн, эпидемий. Вовремя и в меру идет дождь, светит солнце, если прохладно, в камине горит огонь. Утро. Благоухают розы, окно приоткрыто, поет пичуга. Любимая входит с подносом. Кофейник, сахарница, две чашки, хлеб, масло, джем. О чем они говорят за кофе?

О пустяках. О том, что роса холодная, что вечером будут гости и Лизи сделает жаркое. Лизи находят мертвой на каменном полу кухни. Нож торчит из ее груди.

Англия. XIX век. Классический детектив.

Что есть убийство в совершенном мире? Изъян? Диссонанс? Нет, нет и нет. Убийство – жертвоприношение. Необходимое условие для сохранения рая. Необходимое, но не достаточное. Чтобы гармония устояла, убийство должно быть раскрыто.

Убийство не было раскрыто, и в этом все дело. Нас изгнали из рая.

Жертву не приняли. Мир рухнул…

Он только что съел домашнюю котлету с серым хлебом, вытер губы салфеткой, налил себе кофе из термоса. Кофе остывал, а он рассуждал о детективе. Он сидел у окна по ходу поезда и обращался к мужчине напротив. Мужчина слушал внимательно. Женщина возле него в разговор не вникала. Она думала о своем, смотрела журнал. Стук колес ее умиротворял. Сережа лежал на верхней полке. Он сверху смотрел на двух собеседников. Уже три часа ехали вместе.

– Детектив нашего времени дает картину иного мира, здесь преступление -обыденность, а гармония кажется пошлостью, дурным вкусом. Этому миру угрожает не убийство, а его раскрытие. Не преступление, а наказание…

– Нет, Евстафий Павлович, вы не писатель, – задумчиво произнес мужчина напротив, – вы скорее философ.

– Столько же философ, сколько писатель. То есть – нисколько.

– Но вы же задумали детектив?

– Это не значит, что я писатель. Я просто провожу время. Вам не понять, вы еще молоды.

– Дело не в этом. Мне вообще недоступна такого рода деятельность или времяпрепровождение. Как это происходит? С чего вы начинаете?

– Я завел тетрадочку, куда заношу свои размышления. Различные случаи и происшествия тоже находят там место. Что-то я беру из телевизора, что-то из газет.

– Как Достоевский.

– Боюсь, это уже стало банальностью.

– Да, только нынче газеты, как правило, врут.

– Это не важно. Любой вымысел обусловлен реальностью. И говорит о реальности не меньше, чем истинное происшествие.

В дверь постучали, и тут же она откатилась в сторону. Проводник принес чай. Звякнули ложки. Мужчина подвинулся, давая женщине место у стола. Евстафий Павлович вспомнил о своем кофе. Сережа тоже захотел чаю, но ему лень было спускаться. Да и неловко теснить