Евдокия. Внуки скоро приезжают?" -…

Голоса звучали чисто, естественно, как будто здесь и сейчас.

…– "Через неделю, должно быть. Хотя бы распогодилось…"

Павел Егоров остановил запись.

– Евдокия – это Касымова Евдокия, я ее узнал.

– Да?

– Где вы ее записали?

– На рынке. Включил запись попробовать, здесь микрофон встроенный.

– Мощная штука. А с кем она говорила, Евдокия? Что за Валя? Почему я не знаю?

– Да ведь я тоже – не знаю.

– Но вы же видели. Какая она из себя?

– Бабулечка. Не помню точно какая. Я ведь в сторону отвернулся, чтоб не догадались.

Участковый посмотрел в светлые глаза с черными, в ночь высверленными зрачками. Надел фуражку.

– Катерина уже чай заварила, я полагаю. Не выпьете с нами?

– Не откажусь.

Раньше, у старика Степанова, в доме было тихо и пыльно. По телевизору он только футбол смотрел или хоккей. Радио у него сломалось году в семидесятом, а новое он не стал покупать, но и старое не выбросил. Дочь приезжала к нему из Москвы в месяц раз.

Убирала, подстирывала.

Участкового не чистота в доме удивила, не прозрачность обычно мутных стекол, не белизна занавесок, а то, что почти вся стариковская мебель осталась в доме на своем месте. И диван, и буфет, и круглый стол, и лампа. Даже телевизор остался прежний, и радио, которое, правда, обрело голос в умелых руках и теперь бормотало тихонько, мирно. Создалось впечатление, что новые жильцы не привезли с собой ничего, кроме носильных вещей и инструментов. И даже чашки, из которых пили чай, были стариковские.

Участковый похвалил варенье из золотых яблочек. Павел Егоров слазил в погреб, достал полулитровую банку ему в гостинец.

В этот же вечер Василий Иванович отправился на станцию, там, за окошечком, сидела Евдокия Касымова и продавала билеты. Она впустила участкового в свою комнатушку. Курить не разрешила, на вопрос о

Валентине ничего не смогла ответить.

– Да, была я на рынке прошлую неделю. Яиц взяла, зелень у нас своя есть. Молока взяла на творог. Я сама творог делаю. Валентины не помню. Даже не знаю, кто это. Разговаривала я с

Клавдией-парикмахершей, сына у нее в армию забирают, вот о чем.

Больше ни с кем не говорила. Здоровалась только. Не знаю я никакой

Валентины! Ты бы хоть сказал, кто это? Натворила она что-то, нет?

В окошечко постучали и потребовали билет. Электричка уже гудела.

Василий Иванович извинился за беспокойство.

Дожди пошли в конце октября. Почернели деревья, дома и заборы.

Развезло тропинки и немощеные дороги. Стало скучно. Под серым небом быстро наступали сумерки. Многие уже начали топить, вечерами запахло дымом. В пятиэтажках с той стороны железной дороги оставалось холодно, их обитатели завидовали жителям своих домов, веселому огню в их печках.

Вечером двадцать первого Василий Иванович уложил внука и погасил в спаленке свет. Дрова прогорели. Василий Иванович задвинул заслонку, чтобы тепло не уходило зря, и устроился в кресле у теплого бока печки. Раскрыл книгу и задремал над ней. Его разбудил сон: внук упал с кровати и не заплакал – как мертвый. Василий Иванович вскочил.

Книга соскользнула, и от ее удара Василий Иванович проснулся окончательно. Ровно шли часы.

Василий Иванович направился к спальне. Кто-то, с улицы, стукнул в окно. Может быть, старая ветка обломилась и упала. Василий Иванович застыл на секунду. За окном было тихо. Он приоткрыл дверь спальни и заглянул. Внук спал. Василий Иванович послушал его ровное сонное дыхание. В окно стукнули вновь. Раз, раз, раз. Василий Иванович прикрыл дверь спальни. Бесшумно подошел к окну.

Окно в комнате было занавешено простой белой занавеской, расшитой по полю мелкими синими цветиками. Василий Иванович отогнул крахмальный угол и оказался лицом к лицу, глаза в глаза с кем-то, кого не сразу узнал.

Только стекло его отделяло от Евдокии Касымовой. Она, видимо, взобралась на завалинку, чтобы достичь окна. Лицо за стеклом казалось зеленовато-бледным, фосфорным.

Чайник грелся на газовой плите в чулане. Василий Иванович ставил на стол чашки и вазочку с конфетами "подушечки", которые очень любил.

Евдокия Касымова сидела за столом. Она успокоилась, лицо порозовело.

Она уже успела сказать все, ради чего примчалась среди ночи. Она сказала, что по дороге со станции домой вспомнила Валентину. И разговор с ней на рынке три года назад с половиною, в июне 1978-го.

И это был последний год ее жизни. Умерла Валентина в том же, 1978 году.

– Она внуков ждала со дня на день и боялась, что они заскучают от дождей, которые шли и шли. Она жила на 96-м километре, у нас торговала квашеной капустой, у себя, своим продавать, стеснялась.

Деньги внукам на гостинцы копила.

Чайник поспел.

Пили с конфетами.

– Отчего вдруг сегодня она тебе вспомнилась, а не вчера, к примеру?

– И не говори. Во-первых, дожди, как тогда. Во-вторых, женщина сегодня брала билет до Москвы, молодая. Лицо мне ее показалось знакомо. Близкое лицо, как родное. Я даже растерялась. Потом забыла.

По дороге вспомнила, что она на Валентину похожа, покойницу. Мы, когда молодые были, одной электричкой в Москву ездили учиться. Про любовь друг другу рассказывали. Где она, жизнь, куда делась?

– Не знаю.

– И ты ведь был молодой, я помню.

– А я уж забыл. Смотрю на фотографию старую: я ли это? Фотография старая, а я на ней молодой.

– Ты, когда из армии пришел, хорош был, только что не танцевал. В клубе у нас были танцы. А теперь дискотеки-черте-теки.

– Чаю налить еще?

– А почему ты спросил про нее, про Валентину?

– Да так.

– Человек помер давно, а ты спрашиваешь.

– Так уж.

– Я думала, случилось что.

– Нет ничего, просто спросил.

– И разговор наш последний. Откуда тебе знать про него?

– Последний?

– Под электричку она попала на другой день. На переезде.

– Бежала?

– Бежала. Я с тех пор, когда шлагбаум опущен, вообще не иду.

Василий Иванович налил Евдокии еще чаю. О Валентине больше не заговаривали. Василий Иванович спросил о внучке, куда она собирается после восьмого.

– Десятилетку думает кончать.

– Хорошо учится?

– Да неплохо.

– А какие предметы предпочитает?

– Не знаю. По всем ровно идет.

– Я, помню, тоже хорошо учился. Только физика с трудом давалась.

Хотя желание понять было.

– У нас сейчас новый физик. Из Москвы приехал, с женой. Объясняет доходчиво. Хотя не всегда по учебнику. Мальчишки уж очень довольны.

После уроков с ними остается, разбирает, как чего устроено в технике. Идешь часов в восемь вечера, у него свет горит в кабинете.

– Так поздно?

– Что ты хочешь, вторая смена в семь только заканчивается. Детям и погулять некогда.

К утру дождь прекратился. Вышло солнце. Холодный туман поднялся над землей.

Василий Иванович накормил внука манной кашей с вареньем, напоил какао и повел в детский сад. Мальчик, казалось, еще не пробудится, взгляд его оставался сонным, потусторонним. Он покорно шел с дедом по асфальтовой дорожке. Из тумана вдруг выходили встречные фигуры, кусты, деревья. Собака образовалась и тявкнула. Внук прижался к деду. Собака отступила, исчезла.

Через час туман почти растаял, только в низинах и кустах сохранился до самой ночи.

Василия Ивановича поразило лицо Катерины Егоровой. Ничего в нем не было на этот раз угрюмого, замкнутого. Хотя все также носила черный платок по самые брови.

В ее лице обозначилась тайна. Обладание ею как будто отделило

Катерину от других людей. Она находилась в тайне, как полупрозрачном, смутно-светящемся коконе.

Близилось к семи вечера, когда она впустила Василия Ивановича в свой дом. Как и рассчитал участковый, Павел Егоров еще не вернулся из школы. Катерина ожидала мужа через час. Василий Иванович пришел с газетным свертком под мышкой.

– Вот, – показал на сверток женщине, – утюг сломался. Думаю, не откажет Павел Сергеевич починить?