Следовало сесть на раннюю электричку и ехать, но твердый маленький сверток в кармане плаща жалко было везти обратно. Снял часы с запястья, завел. Через полчаса открыли метро. Он спустился на эскалаторе. Осип вставал обычно с птицами.

Он думал передать Осипу сверток и уйти. Но Осип, лохматый, теплый, только что из постели, сказал, разумеется, что никуда его не отпустит без завтрака. Все в доме еще спали, они закрылись в большой кухне. Нарезали хлеб большими толстыми мягкими ломтями, намазали домашним паштетом с оранжевыми крапинками моркови. Осип сварил кофе на огне. Развернули сверток. Этот ранний завтрак под утробное голубиное воркованье сквозь открытые во двор окна был лучшим часом не только за эти двое суток, 23-24 июля, он был вообще из лучших часов жизни, непонятно даже почему.

Оказалось, Кати нет дома давно, несколько дней назад уехала она в

Коктебель со студенческой своей компанией.

– А ты помнишь, что у нее день рождения. Я передам.

– Ты, главное, книжечку передай, а то схоронишь на столе среди бумаг, знаю я тебя.

Драгоценная была книжечка, рукописная, тридцатых годов.

Осип читал, шевелил губами. Кофе в чашках дымился.

– Стихи, конечно, подражательные.

– Других написать не успел.

– Жалко.

– Жалко.

Завтракали долго. Поднялась Галина. Погнала из кухни, принялась стряпать. Ушли в кабинет. Завязался разговор об Алексее Михайловиче.

Вышел от них в одиннадцать тридцать. Сел на электричку в тринадцать.

И в ней уснул, и увезла она его, спящего, далеко-далеко, на станцию Оля.

Уже к полуночи вышел он из леса к поселку. Жена была в отъезде, у сестры. Она сама не знала, когда вернется. Могла посеять ключи, очки, записную книжку, билеты, паспорт. Он ее звал тетехой. И ключи от дома с собой не брал, оставлял для нее соседям. Соседи спать ложились рано. Он постеснялся их будить, сел на крыльце. Крыльцо у них было сухое, новое. Под шиферным навесом.

Господу нашему, Вседержителю.

Эта ночь уже была. В Германии. В той моей жизни, когда я ходил в колпаке с кисточкой. Я сидел на крыльце и попыхивал глиняной трубкой, важный, довольный, с чистой, как драгоценный бриллиант, совестью. Мои дети спали в маленьких кроватках. Игрушка, сказка, растаявший дым.

Зачем я здесь, Господи? Собаки лают.

– Здравствуйте. Это радио? Кто-то меня слышит? Я немного выпила сейчас, это ничего? Выпила, а поговорить не с кем. Дай, думаю, позвоню, расскажу случай из жизни.

Прошлой зимой было. Ко мне пришел племянник мой, Никита. Он приходит и говорит: я, теть Валь, вот что придумал. Из дома сбежать насовсем.

Надоело мне здесь. Я попрощаться пришел.

И молчит. И я молчу. Я говорю: Никита, а куда ты хочешь сбежать? А не знаю, он говорит. Может, на Запад, может, на Восток. Сам не знаю.

Деньги-то у тебя есть? – говорю.

Нет.

Как же – я, мол.

Сворую. Или попрошу у людей.

У меня пол деревянный, скрипучий, я как шаг сделаю – он: стой, слышу, куда идешь?

Никитка мой стоит, щеки красные, руки опустил, губы сжал. Я говорю – зима сейчас, потерпи до весны. Он – мочи нет. Я – да ведь терпел. Он

– надоело.

У меня слезы в горле – как же я? Я ж привыкла, что он ко мне зайдет вечером, уроки у меня решит, посидим мы с ним, чаю, что ли, выпьем, телевизор поглядим. Рубашка у него порвется, я починю. А бывало, что я книжку читаю из библиотеки, а он радио крутит. Я бы и совсем его к себе взяла жить, да брат разве даст, приедет из рейса и скажет мне – своих надо было родить, а его домой потащит и там прибьет. Мать у

Никитки баба крикливая, деревенская, тоже в ухо добавит, хоть ей до него и дела нет никакого, все бы по подружкам трепаться.

Никитушка, говорю я. А он молчит.

Никитушка.

Прощай, теть Валь.

Погоди, говорю, постой чуть. И бегу в кухню, там у меня в шкатулочке денег немного было, и белый хлеб я купила к воскресенью. Вбежала в кухню и слышу: полы в прихожей – скрип, скрип, скрип. Я обратно бегу. А Никитушки и нет больше, ушел.

Если слышит меня, то пусть позвонит вам, даст знать.

А мне еще, Никитушка, все кажется, будто я не иду тогда в кухню, а говорю: погоди, мол, я соберусь, вместе пойдем, чего мне тут оставаться… И собираюсь: рюкзачок беру, хлеб в него кладу, консерву, штаны надеваю теплые, свитер, куртку, шапку. И вот мы идем с

Никиткой вместе, шаг в шаг, идем ночью и говорим, что все о нас в конце концов позабудут.

Я просыпаюсь рано, часа в четыре. Но не встаю, протягиваю руку и включаю радио. В это время идет передача в прямом эфире, я не знаю, как она называется. Люди звонят и рассказывают о себе. Ведущий, в общем, молчит. Не торопит никого, не прерывает.

Все наконец угомонились, все соседи, все домочадцы. Спят. На весь большой город только несколько человек не спят, и кто-то из них говорит сейчас в прямом эфире, а я слушаю.

– Я работал в закрытом исследовательском институте под Москвой, меня туда распределили. Я женился. Квартиру дали. Трое детей. Я был кормильцем. Не так чтобы много приносил, но нам хватало: на одежу, на игрушки. Участок у нас был, картошку сажали. А потом случилось другое время, и я остался без заработка, и жили мы на одну картошку.

Нас не увольняли, но зарплату не платили. Мы не уходили. Работали.

Несколько человек нас таких было, потом все уволились, кроме меня.

Меня тяжело сдвинуть. Я не люблю ничего менять в жизни.

Но денег не было, пообносились все, картошка к началу лета вся кончилась, на мыло уже не хватало, телефон у нас отключили.

Пока телевизор не сломался, мои терпели. На другое утро я пошел работу искать. Прочитал все объявления на остановке. Шофер был нужен или бухгалтер, или кто молодой, или продавец на рынке.

Пока я объявления читал, меня увидел из машины бывший мой сослуживец. Тормознул, вышел. Хлопнул по плечу – чего, мол, тут торчишь, чего небритый, чего у тебя башмаки каши просят и всякое прочее. Он мне и предложил работу.

В Загорске, сказал, милое место. Я тебя рекомендую, только в таком виде не возьмут, надо аккуратно, в костюме, с галстуком, белая рубашка.

Это чего, я говорю, похоронное бюро?

Он – нет, рекламное агентство. Деньги, учти, платят.

Да я сроду галстуков не носил.

Как хочешь.

Да у меня денег нет.

Он мне дал в долг. Хороший был человек.

На другое утро я уже был в Загорске, при галстуке, чисто бритый, ногти мне жена подстригла, а волосы соседка. Особняк действительно тихий, в стороне от туризма, на спуске. Лестница на второй этаж. За дверью контора, компьютеры.

В июне я поступил. В июле получил зарплату. Вернул долг, телевизор купили, ну и по мелочи. В августе вторая зарплата. Тоже вся разошлась.

Раньше меня малой спрашивал – чего ты на работе делаешь? А ничего, ему Люся отвечала, сигареты курит. Я смеялся. Тайна, говорил. Сейчас он не спрашивает, думает, что знает. Я слыхал, как он пацанам говорил.

Но делаю я не то, что он думает. Я деньги делаю. Они тратят. Я делаю. По кругу бегу.