Мне это зрелище показалось крайне неаппетитным, но публика пришла в полнейшее неистовство. Со всех сторон кричали:

– Браво! Чаровница!

Тут уж моя нимфа совсем распоясалась – я едва поймал ее руку, опустившуюся на мое колено.

– Ты такой неприступный, обожаю, – шепнула она мне в ухо.

Симеон Александрович вдруг резко притянул к себе мистера Карра и впился ему в губы долгим поцелуем. Я поневоле взглянул на Фому Аникеевича, с невозмутимым видом стоявшего за креслом великого князя, и подумал: сколько нужно выдержки и силы воли, чтобы нести свой крест с таким достоинством. Если б Фома Аникеевич знал, что я здесь, в зале, он, наверное, провалился бы от стыда сквозь землю. Слава богу, в рыжей бороде узнать меня было невозможно.

А дальше произошло вот что.

Лорд Бэнвилл с невнятным криком выбежал из-за своей колонны, в несколько прыжков преодолел расстояние до столика, схватил мистера Карра за плечи и оттащил в сторону, выкрикивая что-то на своем шепелявом наречии.

Симеон Александрович вскочил на ноги, вцепился мистеру Карру в платье и потянул обратно. Я тоже приподнялся, понимая, что на моих глазах разворачивается отвратительный, опасный для монархии скандал, однако дальнейшее превзошло мои наихудшие опасения. Бэнвилл выпустил мистера Карра и с размаху влепил его высочеству звонкую оплеуху!

Музыка оборвалась, танцовщица испуганно присела на корточки, и стало очень-очень тихо. Слышно было только, как возбужденно дышит лорд Бэнвилл.

Это было неслыханно! Оскорбление действием, нанесенное августейшему дому! Да еще иностранцем! Кажется, я застонал вслух, и довольно громко.

И лишь в следующую минуту я сообразил, что никакой августейшей особы здесь нет и быть не может. Пощечину получил некий господин Филадор, человек в алой маске.

Брови Симеона Александровича растерянно изогнулись – кажется, в такие ситуации его высочеству попадать еще не доводилось. Генерал-губернатор непроизвольно схватился за ушибленную щеку и сделал шаг назад.

Милорд же, более не проявлявший ни малейших признаков волнения, неспешно потянул с руки белую перчатку. О боже! Вот сейчас и в самом деле произойдет непоправимое – последует вызов на дуэль, причем публичный. Бэнвилл назовет свое имя, и тогда его высочеству сохранить инкогнито уже не удастся!

Фома Аникеевич двинулся вперед, но его опередила Коломбина. Подбежала к милорду и быстро – раз, два, три, четыре – отвесила британцу целый град затрещин, еще более громких, чем та, что досталась Симеону Александровичу. У Бэнвилла только голова моталась из стороны в сторону.

– Я – князь Глинский! – вскричал адъютант по-французски, срывая с себя маску. Он был очень хорош собой в эту минуту – и не барышня, и не юноша, а некое особенное существо, похожее на архангелов со старинных итальянских картин. – Вы, сударь, нарушили устав нашего клуба, и за это я требую от вас удовлетворения!

Бэнвилл тоже снял маску, и я словно впервые увидел его по-настоящему. Огненный взгляд, жесткие складки от крыльев носа, бескровные губы и два алых пятна на щеках. Страшнее лица мне никогда еще видеть не приходилось. Как я мог считать этого вурдалака безобидным чудаком!

– Я – Доналд Невилл Ламберт, одиннадцатый виконт Бэнвилл. И вы, князь, получите от меня полное удовлетворение. А я от вас.

Фома Аникеевич набросил великому князю на плечи плащ и деликатно потянул за локоть. Ах, какой молодец! Сохранил полнейшее присутствие духа в таких отчаянных обстоятельствах. Генерал-губернатору, пусть даже в маске, невозможно присутствовать при вызове на дуэль. Ведь это уже не просто скандал, а уголовное преступление, пресечение которых является священной обязанностью административной власти.

Его высочество и Фома Аникеевич поспешно удалились. Мистер Карр, придерживая полумаску, упорхнул за ними.

Распорядитель махнул аккомпаниатору, тот вновь ударил по клавишам, и чем закончился разговор милорда с князем, я не слышал. Почти сразу же они вышли в сопровождении еще двух господ, один из которых был в смокинге, а другой в дамском платье и перчатках до локтя.

Поступок юного адъютанта вызвал у меня искреннее восхищение. Вот вам и тапетка! Пожертвовать карьерой, репутацией, поставить на карту самое жизнь – и все ради спасения любимого начальника, который к тому же обходился с ним не самым милосердным образом.

Скандал, казалось, лишь оживил веселье. После танца живота раздались звуки залихватского канкана, и сразу три господина в юбках пустились в пляс, взвизгивая и высоко задирая ноги. Мы с Эндлунгом встретились глазами и, не сговариваясь, поднялись. Оставаться здесь далее было незачем.

Нимфа немедленно вскочила на ноги.

– Да-да, пойдем, – шепнула она, крепко обхватив меня за локоть. – Я вся горю.

Рассудив, что на улице мне будет нетрудно избавиться от этой беспардонной особы, я направился к выходу, однако нимфа потянула меня в противоположном направлении.

– Нет же, дурачок. Не туда. Здесь внизу, в подвале, отличные кабинеты! Ты же обещал меня отделать так, что я надолго запомню…

Здесь мое терпение лопнуло.

– Сударь, позвольте руку, – сухо сказал я. – Я спешу.

– «Сударь?!» – ахнула нимфа, будто я обложил ее площадной бранью. И пронзительно крикнула. – Господа! Он назвал меня «сударь»! Это не наш, господа!

Она брезгливо отшатнулась в сторону.

Сбоку кто-то сказал:

– Я и смотрю, борода вроде как фальшивая!

Крепкий господин в голубой визитке дернул меня за неронову бороду, и она самым предательским образом скособочилась.

– Ну, мерзавец, гнусный шпион, ты за это ответишь! – нехорошо оскалился решительный господин, размахнулся, и я едва увернулся от его увесистого кулака.

– Руки прочь! – взревел Эндлунг, кидаясь к моему обидчику, и по всем правилам английского бокса сделал ему хук в челюсть.

От этого удара господин в голубой визитке опрокинулся на пол, но здесь уже к нам бросились со всех сторон.

– Господа, это «Блюстители»! – закричал кто-то. – Их тут целая шайка! Бей их!

На меня обрушились тумаки и пинки со всех сторон, от одного, пришедшегося в живот, перехватило дыхание. Я согнулся пополам, меня сбили с ног и уж не дали подняться.

Эндлунг, кажется, оказывал отчаянное сопротивление, но силы были слишком неравны. Вскоре мы уже стояли бок о бок, и каждого держал добрый десяток рук.

Повсюду были дышащие ненавистью лица.

– Это «Блюстители», квадраты! Свиньи! Опричники! Убить их, господа, как они наших!

На меня обрушились новые удары. Во рту стало солоно, зашатался зуб.

– В «Пытошную» их, пусть там сдохнут! – выкрикнул кто-то. – Чтоб другим неповадно было!

Это зловещее предложение пришлось остальным по вкусу.

Нас выволокли в коридор и потащили вниз по какой-то узкой лестнице. Я только уворачивался от пинков, зато Эндлунг ругался разными морскими словами и бился за каждую ступеньку. В конце концов нас пронесли на руках по тускло освещенному проходу без единого окна и швырнули в темную комнату. Я больно ударился спиной об пол, сзади захлопнулась железная дверь.

Когда глаза немного привыкли к мраку, я увидел в дальнем верхнем углу маленький серый прямоугольник. Держась за стену, приблизился. Это было окошко, но не дотянуться – высоко.

Повернувшись туда, куда, по моим расчетам, должны были бросить Эндлунга, я спросил:

– Они что, с ума посходили, эти господа? Какие еще квадраты? Какие блюстители?

Невидимый в темноте лейтенант закряхтел, сплюнул.

– … … … … … …, – произнес он с глубоким чувством слова, которых я повторять не буду. – Зуб с коронкой сломали. Квадраты – это все мужчины-негомосексуалисты, то есть в том числе и мы с вами. А «Блюстители», Зюкин, – это тайное общество, оберегающее честь династии и древних российских родов от позора и поношения. Неужто не слыхали? В позапрошлом году они заставили отравиться этого… ну как его… композитора… черт, фамилию не вспомню. За то, что оттапетил NN [Эндлунг назвал имя одного из молоденьких великих князей, которое я тем более повторять не стану]. А в прошлом году кинули в Неву старого бугра Квитковского, ударявшего по юным правоведам. Вот за этих-то самых «Блюстителей» нас и приняли. Хорошо еще, что на месте не растерзали. Стало быть, будем околевать в этом подвале от голода и жажды. Вот он, понедельничек, тринадцатое.